У Сократа на лице виднелась красная отметина. Критон уговаривал его подать иск, обещая покрыть затраты на сочинителя речей [28].

– Мой старый друг, - сказал Сократ, - в прошлом году на улице тебя лягнул осел, но я не помню, чтобы ты подавал на него в суд. Что же до тебя, дорогой мой Лисий, спасибо за твои добрые намерения. И все-таки жаль: он уже начал сомневаться в силе своего аргумента, а тут ты укрепил в нем это мнение красноречиво и убедительно. А теперь, почтенные друзья, не вернуться ли нам к разговору о значении музыки?

Их рассуждения были слишком сложны для меня, но я не уходил, стоял там в пыли и смотрел на них снизу вверх - они остановились на мощеной площадке надо мной. Лисий оказался ближе всех, потому что держался чуть позади остальных. Я мысленно поместил его рядом со статуэткой в коридоре; сравнение не составило труда, так как лицо его было выбрито - тогда эта мода только-только распространилась среди атлетов. Я пожалел, что никто не сделал с него нового бронзового изображения теперь, когда он стал мужем. Волосы, остриженные коротко, лежали у него на голове завитками; перемежающиеся золотистые и каштановые прядки блестели, словно бронзовый шлем, выложенный золотом. Я стоял, думая о нем, и тут он оглянулся. По лицу было видно, что он не помнит, видел ли меня когда-нибудь, однако он мне улыбнулся, словно говоря: "Если хочешь, подойди поближе, никто тебя не съест".

Тогда я набрался смелости и шагнул вперед. Но Мидас, который никогда не позволял себе подолгу бездельничать, уже заприметил меня и кинулся наперерез. Он даже схватил меня за руку; чтобы избавить себя от унижений, я пошел с ним, не сопротивляясь. Сократ, который говорил с Критоном, ничего не заметил. Уходя, я видел, что Лисий смотрит мне вслед, но не мог решить по его взгляду, одобряет ли он мое послушание или же презирает проявленную мною слабость.

По дороге домой Мидас ворчал:

– Сын Мирона, отроку твоего возраста положено уже обходиться без постоянного присмотра! Чего это ради ты побежал за Сократом после всего, что я тебе говорил? Особенно сегодня…

– А почему сегодня особенно?

– Разве ты забыл, что это он учил Алкивиада?

– Ну и что из того?

– Сократ всегда отказывался пройти приобщение к святым таинствам; так кто же еще, по-твоему, научил Алкивиада смеяться над ними?

– Смеяться над ними?
– повторил я.
– Но совершил ли он это на самом деле?

– Ты слыхал, что говорят все граждане.

Впервые я услышал от него такие разговоры; но я знал, что рабы многое рассказывают друг другу.

– Ладно, даже если он и сделал это, нелепо обвинять Сократа. Я за многие годы ни разу не видел, чтобы Алкивиад подходил к нему или разговаривал - разве что здоровался на улице.

– Учитель должен отвечать за своего ученика. Если Алкивиад оставил Сократа заслуженно, значит, Сократ дал ему повод и должен быть обвинен; если же незаслуженно, значит, Сократ не научил его справедливости, - тогда как же он может заявлять, что воспитывает своих учеников?

Полагаю, он подхватил этот довод у какого-то болтуна вроде Дионисодора. Хоть меня еще и не обучали логике, я почуял в нем ложность.

– Если Алкивиад разбил гермы, любой согласится, что это худшее из всех его деяний. Следовательно, когда он учился у Сократа, он был лучше, чем сейчас, так ведь? А ты даже не знаешь, сделал ли он это вообще. И еще, добавил я, снова рассердившись, - что касается Лисия, так он всего лишь хотел по доброте подбодрить меня.

Мидас втянул щеки:

– Ну конечно. Кто же в этом усомнится? Однако мы оба знаем, что приказывал твой отец.

На это я не мог придумать ответа, потому сказал:

– Отец говорил тебе, что я не должен слушать софистов; а Сократ не софист, а философ.

Мидас хмыкнул:

– Для своих друзей любой софист - философ.

Я шагал в молчании и раздумывал: "Почему я спорю с человеком, который думает лишь о том, чем добудет себе свободу через два года? Ну и пусть думает, как ему нравится. Кажется, я могу быть более справедливым, чем Мидас, - не потому, что я такой хороший, а потому, что свободный".

Он держался на шаг позади меня и чуть в стороне, неся мои дощечки для письма и лиру. Я размышлял дальше: "Став свободным, он отрастит бороду и сделается, пожалуй, довольно похожим на Гиппия. И, если захочет, сможет раздеться и заниматься упражнениями вместе с другими свободными мужами; но он уже староват для гимнасия и, наверное, постесняется показать свое тело оно у него, должно быть, рыхлое и белое". За все эти годы я ни разу не видел его обнаженным; с тем же успехом он мог вообще оказаться женщиной. И даже получив свободу, он все равно будет всего лишь метеком, прибившимся к Городу чужаком, но не гражданином.

Однажды, давным-давно, я спросил у отца, почему Зевс сделал одних людей эллинами, живущими в городах, где есть законы, других - варварами под властью тиранов, а третьих - рабами. Отец ответил: "Мальчик мой, точно так же ты мог спросить, почему он сделал одних животных львами, вторых лошадьми, а третьих - свиньями. Зевс Всезнающий поставил людей разного характера в состояние, подходящее их натуре; ничего другого мы предположить не можем. Не забывай, однако, что плохая лошадь хуже, чем хороший осел. И подожди, пока станешь старше, прежде чем задавать вопросы о целях богов".