Про Солона рассказывали, что он, с одной стороны, мог изображать сумасшедшего, а с другой – совершил поездку в Египет и привез оттуда сказание об Атлантиде как идеальном государстве прошлого. Рассказ этот, правда, встречается лишь у Платона и может быть лишь попыткой обоснования его теории государства. Но впоследствии мы увидим, что и Геродот использует образ мудрого Солона для обоснования своего объяснения смысла истории. Суть, пожалуй, в том, что отцы-основатели обеих парадигм современной науки видели в Солоне образ хранителя некоего Древнего знания, соответственно, и некоей исходной точки, по которой они выверяли свои построения, обращенные в будущее.

Иными словами, разговор о Солоне – это разговор о том, что считать нашей культурой. И понимался он Платоном и Геродотом как образ хранителя росстани, так, если помните, в русских сказках называются места, где расходятся пути – после этой росстани история пошла неверно, мы что-то утеряли, что еще помнили Солон и его учители. Пожалуй, можно считать, что здесь мы имеем одну из частей так называемого архетипа возвращения – образа утерянного нами знания, истины или рая.

Я психолог, и мне в данном случае совершенно безразлично, насколько понятие Древних знаний исторически обоснованно и достоверно. Бесспорно, что оно, с психологической точки зрения, является неким скрытым движителем человеческого поиска лучшего образа жизни. В этом смысле образ Солона и того, что ощущается стоящим за ним – это то, что движет и Геродотом, и Платоном. Поэтому, на мой взгляд, совершенно не случайно появляется в одном из ранних платоновских диалогов «Лахете» своеобразное уподобление Сократа Солону. Платон устами умудренного возрастом сократовского ученика Никия утверждает, что сознательно стремящийся жить в соответствии с Солоновским предписанием учиться, пока жив, должен идти к Сократу (Лахет, 188, b). Солону же Платон приписывает и утверждение Дельфийского предписания «Познай самого себя» (Протагор, 343, b), которое было взято Сократом за символ своей веры и философии.

Говорить о Солоне с психологической точки зрения нет возможности – для психолога он просто миф. Поэтому ограничимся тем, что примем за одно из исходных положений то, что в основе обеих парадигм современной науки лежит психологический узел, олицетворяемый Солоном, хранителем древней мудрости. Узел сложнообъяснимый, но бесспорно содержащий в себе желание обрести Знание, Мудрость. Для того, чтобы понять, что это такое, надо проделать полноценное исследование мифологического мышления, куда уходят корни этого узла. Это вопрос особый. Но именно этот узел, содержащий в себе желание, а значит и силу для действия, позволил состояться современной науке. Начать же психологический разговор о предыстории науки можно только с Сократа.

Сократ жил в Афинах приблизительно с 470 по 399 годы до нашей эры. Это время считается переходным от предыдущих видов мышления к рациональному. Это не значит, что разума не было раньше. Нет, это значит, что разум впервые был заявлен как ведущая сила человеческой жизни. Да и мира, пожалуй. И сделано это было, в первую очередь, Сократом.

Лет с 25 он занялся философией и учился у многих знаменитых в то время учителей, в том числе и натурфилософов, занимавшихся физикой, как она тогда понималась. Однако всех их он впоследствии называл мечтателями и учения их отвергал, создавая собственную философию, основанную на разуме. Считается, что во многом именно ею и определялся переход в греческой культуре, хотя, пожалуй, разрушительная часть работы была сделана его предшественниками. С 40 лет Сократ ведет жизнь профессионального философа, ничем другим не занимаясь. Не буду повторять избитых слов о том, что источники о нем скудны и не всегда достоверны, сам же Сократ, к сожалению, не оставил письменных трудов, за исключением пары стихотворных переложений Эзопа. Все, что мы знаем о нем и его учении, содержится, главным образом, в «Воспоминаниях» Ксенофонта и многочисленных диалогах Платона. Аристотель же не сообщает ничего, что бы не было известно этим двоим.

В отношении «Воспоминаний» одни исследователи считали, что Ксенофонт был недалек умом и не понял всей глубины учения Сократа, другие, как, например, знаменитый немецкий историк философии Э. Целлер и не менее знаменитый русский филолог С.И.Соболевский, наоборот признавали Ксенофонта более достоверным источником.

С Платоном же все гораздо хуже и лучше. Он много написал, но большей частью от имени Сократа. В этом и трудность – как понять, где кончается Сократ, а где начинается сам Платон. Но, сделав Сократа героем своих диалогов и излагая его устами свои мысли, Платон до конца жизни хранил удивительную верность методу Сократа. Его поздние диалоги могут быть посвящены новому материалу, но нисколько принципиально не отличаются в показе метода и мировоззрения от ранних. Поскольку нам не нужно писать историю жизни Сократа, того, что предоставляют источники с точки зрения психологической, я думаю, будет вполне достаточно.

И Сократ, и Платон – дети своей эпохи. Без понимания ее их тоже будет трудно понять. Из многочисленных рассказов о том времени я выбрал тот, который, на мой взгляд, более всего подойдет для целей этого КИ-психологического исследования. Он из книги предреволюционного русского биографа Сократа Е.Орлова, который постарался выразить взгляды, то есть парадигму русской науки конца прошлого века, на основе которой и писал: «То было время всеобщего разрушения, когда старые устои афинского общества впервые стали качаться от размаха освобожденной персидскими войнами мысли. Коренное изменение в общественно-политических устоях страны – изменение, выразившееся в крушении старого аристократического порядка и замене его демократической конституцией, – было лишь сигналом к массовому восстанию против всей совокупности понятий и идей, существовавших доселе, как незыблемые истины. Жизнь Афин, как и всех гражданских общин древности, покоилась в гораздо большей степени, нежели жизнь современных обществ, на целой системе религиозно-нравственных и политических понятий, выработанных трудами многочисленных поколений и преемственно передаваемых из века в век. Эти освященные традициями понятия казались чем-то стоящим выше человеческого разума: они считались божественного происхождения и, как таковые, – вечными, непреложными, неприкосновенными. Но развитие на почве реальных условий жизни демократического духа с его требованиями личных и равных прав для каждого отдельного члена общества нанесло смертельный удар всем этим устаревшим основам социальной жизни: гражданская личность, достигши своего самосознания, не остановилась перед древними понятиями и верованиями, которые стояли на ее пути к занятию полноправного положения в обществе. Она пробила в их стене брешь и тем самым разрушила навсегда те чары, которыми, казалось, они были окружены. Личность сознала себя державною не только в сфере общественно-политических, но и нравственно-религиозных отношений, и унаследованные традиции потеряли в ее глазах свое прежнее обаяние. Дерзкою рукою было сдернуто с них покрывало – и вместо страшного крушения всего социального здания, как то предсказывали консервативные Кассандры, перед пылающими энергией взорами смельчаков предстали во всей их уродливой наготе старые, сгнившие подпорки, еле-еле выдерживающие тяжесть строения. Сердце забилось усиленным темпом, кровь заволновалась и заходила с лихорадочной быстротою, и мысль, вздрогнув, зашевелилась живей и сильней. Одна за другою прадедовские идеи стали призываться на суд критического разума, и одна за другою они признаны были негодными. Разрушение было полное, обломки усеяли весь пол общественного здания, и над ними в каком-то восторженном опьянении высились могучие фигуры бойцов» (Орлов, с.31–32).

Перед нами театр европейских революций Нового времени. Вся «поэзия» ощущается дополнительной к рассказу об эпохе Сократа и, значит, несет в себе скрытую цель, каким-то образом связанную и с научной парадигмой времен преддверия первой русской революции. Ученый-общественник этой эпохи очень ярко ощущает себя политическим бойцом, носителем прогресса, Базаровым или Инсаровым. В данном случае, это бесспорный пример присутствия скрытой части парадигмы ученого.

А.Ф.Лосев говорил о подобных вещах в предисловии к своей «Критике платонизма у Аристотеля», объясняя свой подход к оформлению перевода текстов: «Я, конечно, навязываю свое собственное понимание и всего Аристотеля, и отдельных его текстов, я даю этим свой анализ Аристотеля. Но тут стыдиться нечего. Филология и есть, как говорил Бек, понимание понятого. Только очень узкие филологи наивно думают, что можно переводить как-то без своего понимания, «объективно». Для меня тут нет никакого вопроса. Конечно, я понимаю Аристотеля по-своему и, конечно, это понимание считаю правильным, ибо иначе я и не стал бы считать его своим. И каждый переводчик также понимает и считает свое понимание правильным, хотя часто переводчики и любят прятаться за какую-то мифическую «объективность» и думают, что сами они тут ни при чем» (Лосев, Критика платонизма…, с.531).

«Свое понимание» – этот как раз то, что нам придется исследовать при изучении метода Сократа. Я тоже буду высказывать лишь мое понимание, а вовсе не научную истину, и мне это нужно ради тех целей, о которых я говорил. Так делает каждый писатель, каждый автор. Вопрос только в том, согласен ли ты признать его цели подходящими и для себя. Когда я говорю: я хочу извлечь из учения Сократа и Платона то, что поможет мне в достижении счастья и в раскрытии собственных способностей, – это можно понять и это можно прикинуть на себя. Когда ученый говорит: я хочу рассказать вам о Сократе, у меня остается ощущение, что он скрыл от меня свою цель.