Смертоносная тварь словно ввинтилась в открывшийся проход — Мите показалось, что он видит захламленный полукруглый дворик, облупившуюся стену с неожиданно массивной дверь, край грубо намалеванной вывески — «Домъ мо…» А потом его вдруг резко и сильно затошнило, он хватанул ртом воздух, чувствуя, что задыхается…

Последнее, что он видел, была неторопливо катившая по улице крытая паротелега…

А-а-а! — вода хлынула в рот и нос, он распахнул глаза под водой, забил ладонями и… вынырнул из переполненной ванной, отплевываясь и судорожно дыша. Вода с хлюпаньем переливалась на пол. И была она совершенно черной.

Он торопливо выдернул затычку и принялся отключать колонку, глядя как черная вода просачивается в сток, открывая белые фарфоровые стенки ванной. Его снова била крупная дрожь. Он ведь знал, что стоит упокоить хоть одного мертвеца и нормальной жизни уже не будет. Но ожидал все же чего-то… да чего угодно! Но чуять каждого убитого в городе — это уж слишком, даже для Нее!

— Оставь меня… больно… не хочу…

— А ты убей — полегчает! — издалека донесся шелестящий шепот, скрипучий смех и — и словно некая дверь захлопнулась в его разуме, отрезая терзающие его картины.

Митя стоял, опираясь на ванную и дыша шумно, как загнанный зверь.

Шлепая босыми ногами по мокрому полу, он кое-как натянул на себя панталоны, передернувшись от отвращения, накинул влажную рубашку… и понял, что дальше соблюдать приличия у него просто нет сил. Сгреб в охапку вещи и как был, босиком, вывалился в коридор. Метнувшаяся с его дороги горничная вжалась в стену. Против обыкновения, ему было все равно. Он толкнул дверь, оглядел погруженную в полумрак комнатку — не понравилась: маленькая, убогая и не прибранная. Толкнул вторую — постель сияла сквозь сумрак только что застеленным бельем, Митя свалил вещи у порога, сбросил рубашку и рухнул в кровать, едва сумев натянуть на себя перину.

Позже, сквозь черный, как обморок, сон, он вроде бы видел зажжённый газовый рожок на стене, и кто-то толкал его в плечо, нервно, почти с плачем требуя:

— Дмитрий, встань немедленно, это не твоя спальня!

И голос отца:

— Оставь его, Людмила, у него был тяжкий день! Меня устроит другая спальня.

— Но ведь там же… — голос тетушки прозвучал беспомощно, а потом и вовсе смолк, и Митя рухнул обратно в непроницаемую, но отчего-то уютную тьму. Кажется, тьма гладила его по волосам и тихо, почти неслышно напевала.

[1] Ну разве не прелестно? (фр.)

Солнце пригревало лицо, Митя покрутился, пытаясь спрятаться от его лучей под подушкой, но сон уже ускользал. Позевывая, Митя высунулся из-под перины. Никуда здешняя прислуга не годится, даже шторы задернуть не догадались! Пылинки танцевали в потоке золотистого света, бьющего сквозь чистое, до скрипа вымытое стекло. Митя сморщился, чихнул, сел на смятой постели и принялся озираться. Новомодные бумажные обои с изящным тиснением, мебель, солидная, темного дерева, может, даже чересчур солидная, хотелось бы помоднее, но и так неплохо. Дверь всего одна, значит, своей гардеробной при комнате не имеется, зато есть изрядный дубовый шкап. Разве что кровать с резной спинкой жестковата: Митя бы предпочел матрац потолще, это отец любит по-спартански…

Неприятные воспоминания о голосах среди ночи, что-то бубнящие про «не твоя спальня» заставили его оглядеться снова, уже настороженно. Комната понравилась и отдавать ее не хотелось. Здесь уже его вещи и… Взгляд остановился на кучке у двери. Его вещи и впрямь были здесь: валялись у порога там, где он их уронил. Сюртук и рубашка скомканы в неопрятный клубок. Панталоны брошены у кровати. Жилета не было, сапог тоже, и Митя заподозрил, что они так и остались в ванной комнате. Он просто почувствовал, как его лицо вытягивается от недоумения. Прислуга оказалась не просто негодной, а какой-то… безумной? Даже самозваному лакею, прибившийся к ним в деревне, не приходило в голову бросить одежду господ в таком пренебрежении! Не вычищенной, не развешанной, не… Митя огляделся в третий раз и понял, что его сундука с единственной сюртучной парой, полностью уцелевшей в летних приключениях (потому что была на самом Мите), тут тоже нет!

— И как сие понимать? — он дернул за свисающий над кроватью шнурок сонетки. Шнурок качнулся, где-то внизу, в помещениях для прислуги, задребезжал звонок. И никто не явился.

Митя позвонил еще… Наконец, дернул сонетку с такой силой, что оборвал шнурок. В коридоре послышались быстрые шаги… Наконец-то! Он потянул перину на себя. …Не сбавляя темпа, шаги пролетели мимо его двери. И снова — тишина.

Митя неловко слез с кровати и подобрал панталоны. С отвращением растянул на руках, сморщился: нет уж, еще раз он их не наденет! Стараясь одновременно прикрыться ими и не соприкасаться с грязной тканью чистой кожей, прокрался к дверям и приоткрыв щелку, тихонько выглянул наружу.

— Слышь, Маняш, колоколец-то ажно разрывается — барчук который раз звонил! Сходила б ты к нему. — голос сторожа Антипки доносился из распахнутой двери ванной комнаты.

— Не пойду! — из глубины ванной зло загремело ведро. — Не про каких барчуков барыня не сказывала! Барышня — в доме, что барина ждут — тоже говорено, а про барчука — ни полсловечка! Да и двое их приехало — который из них барчук?

Митя оскорбленно моргнул: она еще сомневается?

— Вот скажет барыня идтить, тогда… и тогда не пойду! — воинственно объявила горничная. — Охальник он!