Золотых вдруг осознал, что последние дни ему очень не хватало присутствия Вениамина Коршуновича, коллеги-россиянина. Работать рядом с ним было удивительно легко и комфортно, даже несмотря на то, что каждый работал на свою страну, а следовательно – кое-что придерживал в секрете. В рукаве. Но даже в условиях подобной неполной откровенности Золотых мог со спокойным сердцем взвалить некоторую часть дел на Коршуновича и его группу. Балтийцам, европейцам – этим Золотых не доверял. Не говоря уж о сотрудниках туранских или японокитайских служб. А россиянам – легко. Может быть потому, что сибиряки – те же русские? Потому, что Россия и Сибирь разделены весьма условной границей? Несмотря на некоторое охлаждение отношений при Самойлове, бывшем президенте России, обе страны очень быстро вернулись к безвизовому режиму и практически открытой границе. Чуть ли не у каждого сибиряка есть родственники в России, а у русского – в Сибири. Слишком уж велика территория для одной страны – наверное поэтому Сибирь в свое время и отделилась от России. Как известно, чем дальше от столицы – тем больше беспорядка, тем обильнее коррупция и взяточничество среди чиновников. Вот и пришлось провести по Уралу границу, и объявить второй столицей Красноярск. И однажды утром около ста миллионов вчерашних россиян вдруг обнаружили, что отныне они граждане Сибири…

Самолет сел. Генерал Золотых очнулся от раздумий, снял с шеи ремешок бинокля, пристроил уже успевший задремать селектоид на раскладном столе и направился к летному полю.

Коршуновича он хотел встретить лично.

С реабилитации Генриха отозвали рано утром в понедельник. Генрих, естественно, еще спал, ибо кто осмелится нарушать распорядок на реабилитации? Директор медцентра, кряжистый боксер, слегка обрюзгший в последние годы, но отнюдь не потерявший непреклонности, живо построил бы нарушителя, как выражались в медцентре, «на подоконнике» и выразил ему укоризну. А что такое укоризна старика-Вермайера Генрих не хотел даже вспоминать.

В общем, Генрих спал. Крепко, без сновидений, и намеревался проспать еще часа три-четыре, вплоть до официального подъема.

Не просыпаясь, он зафиксировал чьи-то тихие шаги в коридоре. Если бы этот кто-то прошел мимо, Генрих, скорее всего, и не вспомнил бы потом, что ночью у его палаты кто-то шастал. Но неизвестный остановился перед дверью, и Генрих проснулся. Открыл глаза, шевельнул ушами и уже приготовился было сесть на кровати…

В дверь постучали. Неизвестный не таился. Он пришел совершенно открыто и не собирался торчать перед дверью попусту или что-либо вынюхивать.

Генрих нащупал босыми ступнями казенные тапочки у кровати, включил неохотно оживший светильник, и подошел к двери.

– Кто там? – зачем-то спросил он.

Дверь была не заперта, такие уж порядки в реабилитационном медцентре европейской разведки. Врачи и психотехники должны иметь неограниченный доступ к пациентам…

– Шольц, – коротко назвался Шольц.

Шеф.

«Если шеф ни свет ни заря примчался в медцентр, значит что-то началось», – осознал Генрих, отворяя дверь.

Шеф был, как обычно, в штатском. Подтянутый и стройный, как и практически все доберманы, он производил впечатление человека, у которого рабочий день длится двадцать четыре часа в сутки и семь дней в неделю. И, если разобраться, это было не так уж далеко от истины.

Генрих посторонился, пропуская шефа в палату. Шольц, не снимая плаща, прошел к креслу.

– Собирайся, Генрих. Твоя реабилитация досрочно завершена.

Чего-то подобного Генрих и ожидал. Психотехники не стали лепить ему новую скорлупу, ограничились подлатыванием и косметической реставрацией старой. А это означало, что им просто не дали достаточно времени.

Впрочем, чему-чему, а этому Генрих совершенно не удивлялся. Он был на все сто процентов убежден, что история с волками возымеет скорое продолжение, и, естественно, не останется в стороне и он, Генрих Штраубе, в недавнем прошлом – оперативник группы «У», а последнее время – официальный агент внешней разведки Европейского Союза.

Его напарника – Франсуа д'Арсонваля – вывели из строя в самом начале алзамайских событий. Генрих продержался в Алзамае до самого конца, до попытки окружения и штурма волчьей базы в тайге. Бесславно провалившейся попытки. Но Генрих уцелел, и даже умудрился с честью выйти из всех передряг. Откровенно говоря, нынешняя реабилитация не особенно и требовалась. Формы Генрих не потерял.

Вещей у Генриха почти не было – разведчики быстро отвыкают от вещей. Поэтому он просто оделся, нацепил часы и сунул в карман пиджака протянутый шефом пакет с документами.

– Готов, – выдохнул он.

Шольц немедленно покинул кресло и зашагал к выходу. Генрих пристроился следом.

По пути к выходу они никого не встретили; здание медцентра оставалось погруженным в дремотную тишину, а звуки шагов удачно глушились коврами. У портала разведчиков ждал длинный черный экипаж с дипломатическими номерами.

Транспортный самолет тянул над самыми барханами. Юрий Цицаркин, сотрудник внешней разведки Балтии, глядел в овальный иллюминатор и думал, что в Сибири они тоже высаживались с воздуха. С махолета. Только тогда внизу шевелилась тайга и в открытую рампу врывался прохладный ветерок. А пустыня была горячей даже на взгляд – Юрий видел красновато-желтые пески и едва различимые подвижные точки – шары перекати-поля. Поверхность барханов должна быть волнистой, но с такой высоты этого не различить.

Напарник Юрия – Рихард Вапшис – дремал в соседнем кресле, вытянув ноги далеко в проход. Ему было начхать на пустыню. Видимо.

Скорее всего, более молодой и потому более импульсивный Рихард некоторое время назад уже посчитал себя уволенным из разведки. Что-то, видимо, неуловимо изменилось в его отношении к миру. Прежний Рихард хоть пару раз, но взглянул бы в иллюминатор, отпустил бы какое-нибудь едкое замечание. А этот – спал.

Тогда, чуть больше трех недель назад, дремал как раз Юрий. А Рихард разбудил его перед самой высадкой.