А светленькая маленькая Надя и знать не знала об этих бурях: росла себе, бессознательно и мирно любила и маму, и бабушку, и деда, покладисто кивала на все наставления, много рисовала, взахлеб дружила с соседской девочкой Светой и уже на втором курсе Суриковского (бабушка, конечно, была против творческого вуза, но Марина снова отстояла дочь), однажды явившись домой, заявила:

– Мам, ты знаешь Вадима Невельского. Мы решили пожениться, и теперь он будет жить здесь. Ты ведь не против?

Марина, конечно, была не против. Наоборот, радовалась, что дочь со своим избранником пришла домой: это доказывало, что Марине удалось стать такой матерью, какой не было у нее самой. Матерью, которой не боятся, которой доверяют.

Кроме того, Надя рассказывала ей о торжественном и сложно устроенном быте Невельских, и Марине совсем не хотелось, чтобы ее дочь в столь юном возрасте приспосабливалась ко всем этим бессмысленным чужим привычкам, к причудам манерной и взбалмошной свекрови, супруги знаменитого художника и лауреата Госпремии. Пусть лучше живут на Плющихе и строят свою жизнь так, как им хочется. Молодые поселились в Надиной комнате, а среднюю, в которой раньше обычно собирались гости, отдали Вадиму под мастерскую.

В глубине души Марина надеялась, что зять органично впишется в их легкую, напрочь лишенную бытовой приземленности обстановку. Ей всегда нравилось, как легко дышалось, творилось и мечталось в их часто неприбранной квартире, в которой запросто могло не оказаться обеда, зато всегда были горы интересных предметов, альбомов по искусству и сколько хочешь свободы. Но вышло иначе. Марина не очень понимала, кто в молодой паре ведущий, а кто ведомый, – но после того, как Вадим поселился на Плющихе, в когда-то богемной и очаровательно безалаберной квартире начал отчетливо сгущаться дух мещанства.

Конечно, оба студента Суриковского института много рисовали, ведь нагрузка в вузе была колоссальная. Но запах масляных красок и растворителя теперь все чаще мешался с ароматами кухни: деловито нахмуренная Надя, подпоясав вокруг тонкой талии холщовый художественный фартук и листая толстую бабушкину поваренную книгу, прилежно осваивала науку домашней заботы. А как самозабвенно дочь теперь бегала по магазинам в поисках чего-нибудь повкуснее, как тщательно мыла полы!

Марине, которая никогда не претендовала на особенное внимание дочери, было жалко не времени, которое Надя отдает хозяйству, – ей было жалко саму Надю. Она наблюдала, как ее девочка становится все скучнее и строже, уступая Вадиму право на творчество, как будто художником в их паре мог быть только кто-то один. Марине казалось, что в лице и звонком голосе дочери начинают проступать ненавистные ей с детства фельдфебельские повадки Галины Дмитриевны. Но, верная себе, она старалась не вмешиваться. Может быть, только чуть чаще стала расспрашивать дочку об ее художественных делах и чуть настойчивее хвалить необычные полотна, которые Надя, к сожалению, писала все реже. В какой-то момент Марина увидела, с каким раздражением Надя снимает с подрамников холсты со своими «девочками», и испуганно спросила:

– Надюша, ты что? Убираешь их?

– Мам, у меня и на обязательные картины времени нет, а тут это… И новые холсты нужны, у нас же экзамены скоро. Я купила метражом, сейчас это сниму, Вадька вечером натянет, а эти работы пока суну куда-нибудь.

Марина промолчала, но назавтра по дороге с работы зашла в художественный магазин и купила огромную папку с тесемками, куда и сложила прелестные и яркие работы дочери. И спрятала на антресоль, будто спасая.

На свадьбе дочери Марина была веселой и нарядной, но буквально через неделю после торжества уехала в Питер с любимой подругой Лариской, которая понимала ее с полуслова.

– Отдохнешь, развеешься и перестанешь хоронить свою Надю. И себя заодно, – Лариска трясла пергидрольными кудрями и широко улыбалась, показывая кривоватые, не знавшие брекетов зубы.

Отказаться было невозможно. Да и не хотелось. Несмотря на безупречное воспитание Вадима и собственную готовность принимать все перемены в жизни дочери, Марина теперь на Плющихе чувствовала себя как в гостях. Ей все время казалось, что она мешает молодым.

Завязавшийся в призрачном тумане белых ночей роман стал неожиданным, но таким своевременным выходом из семейного тупика. Марина объявила дочери, что наконец встретила мужчину своей жизни, и очень быстро организовала все, что было нужно для отъезда с Сашей в Чехию: и свадьбу, и документы. Она решила, что так будет лучше всем: Надя с Вадимом уже совсем взрослые, им необходимо пожить друг с другом без посторонних глаз. А она устала крутиться как белка в колесе, и годы идут, уже хочется свить собственное гнездо. Даже здорово, что они с Сашей будут жить в Европе, – Прага недалеко, всего-то три часа лету. Дети, а потом и внуки, смогут приезжать часто, как только захотят.

Но Надя, совершенно неожиданно для Марины и ее новоиспеченного положительного мужа, приняла их брак в штыки.

– Ба, я правда не понимаю, неужели она не хочет наконец пожить нормально, как у людей принято, – говорила Надя бабушке, чувствуя, что из глаз вот-вот брызнут слезы. – Ну как так, в ее возрасте – уехать в Питер, закрутить роман, через месяц выйти замуж? Она всю жизнь все делала как хотела. Я надеялась, что хоть с возрастом нормальной станет. Я же весь быт на себя взяла, мою, глажу, готовлю. А она как будто ни при чем. Мне же учиться надо. А если я рожу?

– Она и Родину предала, – твердила со скорбным лицом бабушка. – Что взять с эгоистки. Всегда такой была! Ничего, Наденька, мы и без нее справимся. Пусть себе. Чем дальше она, тем нам лучше.

И дверь в семейный круг перед Мариной и ее новым мужем захлопнулась накрепко.

«Внимание, уважаемые пассажиры. Командир корабля включил табло “пристегните ремни”. Наш самолет начинает снижение. Мы планируем совершить посадку в аэропорту Шереметьево города Москвы через двадцать пять минут».