Проходит пять минут, и машина панамцев проезжает мимо тупика. Я трогаюсь. Слежка всеща действует опьяняюще. На этот раз, соблюдая меры предосторожности, я даю «Мерседесу» возможность оторваться от меня подальше. Доехав до перекрестка, машина поворачивает налево и идет на подъем. Я подъезжаю к перекрестку как раз в тот момент, когда загорается красный свет. Я еду на красный и буквально под носом встречных машин тоже поворачиваю налево. Вслед мне несется ругань! Постовой, стоящий у столба с пультом переключения светофора, принимается исступленно свистеть, как дрозд в белой горячке. У него чуть не лопаются вены от напряжения. Похоже на праздничные трели. Только не мелодичные, а пронзительные. От этого все собаки в округе стали срываться со своих цепей. Нет нужды объяснять, что я не остановился. Я мчусь очертя голову, как человек, ее потерявший.

«Мерседеса» не видно. Я смотрю на дорогу: там почти пусто. Тогда я сам себе думаю, что Долоросы не должны были так быстро проскочить этот подъем. Значит они поехали по той дороге, которую Берю называет прилегающей. Я давлю по тормозам. Его Высочество летит вперед и ударяется физиономией о ветровое стекло. Он сидит на полу между сиденьем и приборной доской. Шляпа в лепешку, из носа сочится кровь.

– Я видел сон, что я прыгнул с парашютом и неудачно приземлился, – бормочет он спросонья.

– И у тебя лопнули стропы, – смеюсь я.

Я сворачиваю на второразрядную, нет, даже на третьеразрядную дорогу, петляющую между владениями местных рантье. Все кругом застроено домиками, возле них огороды с луком-пореем и небольшие сборные гаражи, покрашенные белой краской.

– Куда они подавались, наши ловкачи? – спрашивает чемпион по свободному падению в абсолютной весовой категории.

Я собираюсь ответить, что я не знаю, и тут замечаю черный «Мерседес», стоящий на обочине возле небольшой виллы с закрытыми ставнями. Парочка уже поднялась на крыльцо виллы и стоит у двери. Я опять резко торможу. И Берю, который к тому времени успел подняться с пола, снова кубарем летит и ударяется носом о стекло. На этот раз он мечет громы и молнии. Глядя на него, можно подумать, что он побывал в чемодане факира Бен Хефика, набитом битым стеклом.

– Ты водишь, как безрукий, – вопит он. – Если бы я у тебя принимал экзамен по вождению, я бы тебе сделал пометку в правах «пошел бы ты...»!

Я даю ему возможность выговориться, а сам продолжаю наблюдать. Дверь открывается и парочка входит в дом.

Я подаю назад и ставлю авто под липами, подстриженными под битлов.

– Чего мы ждем? – спрашивает Неучтивый, изучая цвет крови из своего носа.

– Подождем, пока они уедут, – отвечаю я.

– И что потом?

– Мы сделаем небольшой обыск в доме.

Он широко раскрывает свои большие бычьи глаза.

– Ты думаешь, что Матиас здесь? – неожиданно спрашивает он уже языком хитрой ищейки.

У него мозжечок, может быть, и похож на порцию кислой капусты, но рефлекса полицейского у него не отнять.

– Вполне возможно. Они недавно заходили в колбасную лавку. А людям, живущим в гостинице...

– А может, им захотелось заморить червячка, – высказывается Толстый.

Я не отвечаю. Я стараюсь врубиться в глубину смысла всего этого.

Мы молча сидим около получаса. Каждый думает о своем. Каждый решает свои проблемы. Он готовится к завтрашней лекции о браке (то ли еще будет!). А я думаю о слушателе из школы, которого я видел в гостинице «Стандинг». Вот с ним-то я и хотел бы немножко потолковать с глазу на глаз.

Наконец господин Долороса с супругой выходят. Общий генеральный план подчеркивает габариты дамы. У этой милочки безукоризненный силуэт. Я обожаю баб, которые пишут своим задом две «восьмерки», когда идут. Жизнь – это движение линий.

– Мы их отпускаем? – ворчит Распухший.

– Мы знаем, где их прищучить.

«Мерседес» уезжает, я жду совсем немного, на тот случай, если они передумают.

– Вперед! – приказываю я Бугаю.

Мы выходим из машины и направляемся к вилле. Сад, который ее окружает, зарос сорняком. В саду находится зеленоватый бассейн, заполненный тухлой водой, металлическая ржавая беседка, в которой пылится поломанная садовая мебель. Фасад дома покрыт трещинами, от краски на ставнях остались давние и расплывчатые воспоминания. Я поднимаюсь на крыльцо и стучусь в дверь стуком, напоминающим условный сигнал. В таких случаях всегда так делают. Чтобы морские пехотинцы, окопавшиеся внутри, подумали, что это свои, потому что только свои могут стучать «тагадага-да-дзыньдзынь». Я неприятно удивлен, что на мою хитрость никто не клюнул: в доме никакого движения. Все тихо и мирно. В какомто доме кричит пацан, и откуда-то издалека, из-за мирных стен доносится лай шелудивого пса.

– Так и запишем: не везет, – шепотом говорит Толстый, – в доме никого.

– Но кто-то же им открывал дверь, – тоже шепотом говорю я.

– У них должен быть ключ.

– Да нет, они ждали, пока им откроют.

Я шарю по карманам и недовольно морщусь. Всегда такой предусмотрительный, на этот раз я оставил свой сезам в левом выдвижном ящичке для подтяжек, которые я ношу только по выходньм дням. Я говорю об этом Берю, но это его совершенно не трогает.

– Дай поработать мужику, – говорит он, роясь в своих бездонных карманах.

Он вытаскивает на свет различные предметы и внимательно разглядывает их. Наконец он останавливает выбор на складном приборе для набивания трубки, снова распихивает по карманам свой хлам и критическим взглядом присматривается к замку.

– Надо иметь инженерные способности, дружище. Идеальный мужик в жизни должен уметь делать все своими руками. Если бы ты знал, до какой степени умение мастерить упрощает существование...

Он сгибает прибор своими толстыми разманикюренными пальцами.

– Слушай, – продолжает Красноречивый. – Я помню, целую вечность назад я был совсем пацаном. Мы с моим дядей Аженором слонялись по Блошиному рынку. Нужда заставила его быть ушлым. Сам гол как сокол, но имел страсть к коммерции. Он толкал за бесценок какой-нибудь завалящий хлам и на вырученные деньги покупал еще более завалящую дркнь! Я приезжал к нему на каникулы... У тебя нет случайно пилки для ногтей?