Шрифт:
Целую неделю нос и щеки шелушились, как от загара, и не терпели холода. Но это был не последний из моих смольковских подвигов.
Снеги белые…
И пошли снеги, белые, чистые, пушистые снеги. Обмякли морозы, присмирели ветры – по всему свету, казалось, снег, снег и снег. Через неделю снегопада все изменилось – и деревню нельзя было узнать, и люди сделались неузнаваемыми. Смольки утонули в снегах по самые окна; крыши под жухлой соломой как будто платками батистовыми повязались: гладкие, ровные, белые. И стелется дым из труб – погода… Пробивают тропочки в снегу первопроходцы – от избы и до избы, чтобы за водицей под гору к незамерзающему ключу. Несет баба на коромысле ведра, а они по снегу волокутся. И кажется – люди сделались маленькими. Школьники по грудь из тропы выглядывают.
С этой поры и начинается в деревне зима, до этого была зимняя присказка. И приходит такое чувство или осознание, что отныне жив будет колхозник летней своей заботой. Точно пожары по утрам в окнах изб – пламя русских печей. А в печи что? Картошка, морковка, капуста, грибки, насушенные осенью, хлеб из картошки и трав с горстью муки. И со стороны баба ничего уже не принесет, только то, чем летом запаслись, заработка никакого.
Крутится из труб дымок, стелется по снегу – жива деревня, ждет, когда паспорта начнут выдавать, раскрепощать, когда колхозы распустят – Жуков во время войны такое обещал, когда налоги-поборы с воздуха отменят, – ждет, но без надежды. Идут снеги, и как будто ложится деревня в зимнюю спячку, чтобы выжить.
Но отяжелеет снег, осядет, вновь ударят морозы – и отзовется деревня скрипом полозьев и звоном голосов. И тогда дымы из труб взовьются столбами вверх, согревая низкие ярые звезды.
Время дум и молитвы. Но надо и перезимовать.
Живой огонь
Отец уходил в город и нередко два-три дня не возвращался. Зимой в молочном пункте работы было меньше, но с утра до вечера мама с Нюрой работали и работали. Мама говорила, что без отца на сливном легче и спокойнее. И если я приходил к ним в такие дни, то меня непременно усаживали за стол и давали в миске творога, политого сливками или молоком. Иногда бывал хлеб или сочень. Так что, когда отец уходил или уезжал в район, я из школы домой шел через молочный пункт.
Уже издалека я увидел, что из трубы вместе с дымом как будто выплескивается огонь. «Пожар, а они и не видят!» – первая мысль. Бегом я ворвался в домик и закричал во весь голос:
– Вы чего?! У вас горит, а вы и не видите!
– Где горит? Что горит? – Обе смотрели на меня с удивлением.
– Айдате на улицу!.. Во, полощет!
Теперь уже из трубы сплошняком вырывался огонь.
– Батюшки, что же делать?! Что горит-то?!
– Может там, на чердаке, и горит!
– Да туда и не залезешь – лесенки нет… Давай мы тебя подсадим – ты и посмотришь, что там…
Они подняли меня к лазу, и я легко вскарабкался на чердак. Света здесь не хватало – и это усилило впечатление: длинный боров [34] от двух топок, мне показалось, зловеще гудел, и через сквозные щели между кирпичами тонкими лезвиями выхлестывал огонь. Но ведь там гореть нечему!
– Крыша не горит! – крикнул я. – В борове огонь, между кирпичами хлещет!
– Что же делать?
– А что делать? Огонь – значит, заливать водой!
– Давайте воды, я тут сейчас! – распорядился я.
34
Боров – дымоход в трубе.
И ведь послушались, подчинились – что значит страх и беспомощность!
Мама с табуретки подала полведра воды. Я из-под ног взял какую-то палку, легко сковырнул с борова кирпич – и до испуга растерялся. Как дикий зверь из клетки – из борова вырывался огонь! И тогда мне представилось, что это – огненное живое существо, хищное и разъяренное! Огонь рычал, казалось, сейчас и метнется в лицо… Однако замешательство было лишь секундное. Я схватил ведро и вылил воду в разъяренный боров: захрапело, зафыркало, взметнулся пар – и вновь огонь, но как будто уже не такой ярый.
– Еще воды! – закричал я не своим голосом.
И началась работа. Я и в другом месте вскрыл боров – и уже минут через десять из дыр валил только пар. Победа!
– Все! Затушил! – кричу.
– А ты что там, разворочал, что ли?
– В трех местах.
– Так кирпичи на место и заложи с глиной – знаешь как!
Я знал эту науку. Мы с мамой во время войны целиком плиту сложили… Мне подали глины в ведре. Я окунул кирпичи в воду и заложил их на место с глиной, да еще замазал щели, откуда вырывался огонь.
– Батюшки светы! – Мама и руками по бедрам себя стукнула. – Вымазался как!..
И благодарные хозяйки добродушно засмеялись.
Когда возвратился отец, и мама, похваливая меня за подвиг, рассказала ему о случившемся, отец прямо-таки презрительно глянул на меня и сказал:
– Сажа горела… Сажу водой не тушат – соли в трубу бросают.
«Бросишь в боров, если из каждой щели огонь прет», – с досадой думал я, а сам ждал, что он хоть слово доброе скажет, хотя бы одно слово: молодец. Не сказал, лишь криво усмехнулся.