В их совхозе работал шофёром Михаил Васильевич Заречнов. То, что он женат и имеет трёх детей, не мешало ему, по выражению тёти Лины, быть первым б…ном на селе. Дядя Миша был худ, сух, высок, за что его прозвали «полтора Ивана», взгляд имел прямой, твёрдый, бесхитростный, щёки немного впавшие, а когда он здоровался со мной, мне казалось, что руку мою сдавливает что— то железное, приводимое гидравликой. Он воевал, и на фронте также был шофёром: подвозил снаряды на батареи, и очень гордился тем, что видел самого Рокоссовского.

По каким— то обстоятельствам, директор совхоза поставил дядю Мишу – лучшего в совхозе шофёра – возить доярок на дойку. Зелёные просторы, цветущие луга, бесчисленные колки, синее небо с белыми летними облаками, быстрая езда под хоровое пение красивых женщин: всё располагало к романтическим чувствам и любовному настроению. Под это настроение он и сошёлся с тётей Линой, бросив жену и родных детей.

Жена дяди Миши не стала по обыкновению сельских женщин бить разлучнице стёкла, марать ворота дёгтем, а уехала к старшей дочери в город. Добрых чувств к тёте Лине ни дети, ни жена дяди Миши, конечно, не испытывали, но потихоньку обида сгладилась, сыновья стали ездить к отцу в гости, а новая его жена принимала их так радушно, что и они к ней привыкли и даже полюбили.

Тётя Лина переехала в дяди Мишин дом, и зажили они, будто целый век были вместе. И соседи вскоре стали как родня: с одной стороны, бабушка Щубариха, с другой – молодые ещё Зайцевы: Заяс и Зайщиха с Зайщатами, как называла их вся округа, хотя Зайщиха на самом деле была Верой Павловной, а Заяс Лёшей.

Была ещё очень хорошая, но сильно пьющая Нинка; всегда готовый помочь, но тоже пьющий тракторист Коля. Однако, всех уж я не помню, да оно и не нужно.

Весной тракторист Коля навешивал плуг и пахал огороды на совхозном «Беларусе». После работы сажали картошку. Посадив у себя, всем соседством шли к бабушке Щубарихе. Дядя Миша, Заяс и Коля, в три лопаты выхватывали лунки и только успевали отпрыгивать назад: бабы 2 тут же кидали в них клубни, и в какие— нибудь полчаса старушкин огород бывал засажен. И как раз вовремя: в красноватых от заходящего солнца клубах пыли возвращалось в село стадо. Тётя Лина всех приглашала к себе после управки:

– Приходите, посидим, картошку обмоем, чтоб росла хорошо.

Соседи расходились, запускали во дворы овец и коров; звякали подойники, блеяли овечки, нетерпеливо мяукали сбежавшиеся, как по часам, на вечернее молоко кошки. Потом хлопала калитка, и в дом к дяде Мише один за другим тянулись соседи.

Дом у дяди Миши был старый, родительский, в котором он провёл детство, из которого уходил на войну, в который вернулся в счастливом сорок пятом. Лучшим местом в доме были сени. Там дядя Миша спал летом, туда выносилась кухня, там же ели. Пол был устлан плетёными тётей Линой цветными ковриками. Слева у низкого окна стоял круглый обеденный стол, за ним располагался дяди Мишин диван, над которым, вставленные в рамки, висели репродукции из журнала «Огонёк»: «Незнакомка» Крамского, перовские «Охотники на привале» и серовская «Девочка с персиками». Справа от входа были владения тёти Лины: кухонный стол с необыкновенной мощности плиткой и самодельный буфет с посудой. Тётя Лина, уже подоившая корову, уже сварившая на своей чудо— плитке картошку, с прилипшей ко лбу от пота и пара прядкой волос сливала картофельный отвар в ведро.

Места в сенях было немного, но такая в нём царила аура, такой уют, что раз там побывавши, хотелось возвращаться ещё и ещё. Разговоры были самые семейные: Нинка сообщила, что у неё «одна овечка не пришла из стада», Вера Павловна сокрушалась, что её Васька «опять утащил из клетки сыплёнка, и она не знает, что с ним делать:

– И Ваську жалко, – добрый кот и крыс хорошо ловит – и сыплят жалко».

Наконец, женщины заканчивали сервировку стола: в центре в глубокой чашке исходила паром и запахом горячая картошка, её окружали тарелки с нарезанными кусками копчёного гуся, принесённого Верой Павловной, холодными хрустящими солёными огурцами, помидорами и грибками из тёти Лининого погреба, и, наконец, появлялось самое главное – трёхлитровая банка самогона: тёмно— коричневого, пахнущего хлебом, травами, так что даже не алкашу хотелось выпить. Сидели до темна, пили и говорили много, потом Зайщиха с тётей Линой запевали, остальные подхватывали, и пели чисто, звонко, и так душевно, что иным и народным артистам позавидовать. Расходились з'aполночь, очень довольные и собой, и друг другом, и, если случалось после таких посиделок тёте Лине с кем— то говорить, она рассказывала так:

– Ущера Щубарихе картошку сажали, потом так хорошо посидели, так хорошо! – её глаза сияли, щёки горели румянцем, и слушавший видел перед собой счастливого человека.

Затем наступало лето, в середине июня пололи картошку, через две недели окучивали, в начале июля ездили «по ягоду». Ягодой егоркинцы называли луговую клубнику, или землянику. Даже многие ботаники запутались, что клубника, а что земляника, а у нас в районе всё было ясно – просто ягода, в отличие от малины, смородины, костяники, облепихи и прочих ягод, которые имели свои собственные бесспорные имена.

За ягодой следовала чёрная смородина, которую егоркинцы называли «самородина». Если мне в это время случалось бывать у тёти Лины, она спрашивала:

– Мать— то набрала самородины?

– Нет, – отвечал я обыкновенно, – я мест не знаю, да и некогда.

– Ну приезжайте завтра. Заяс нас отвезёт, – сказала однажды тётя Лина.

Назавтра был выходной, и я спозаранку приехал с матерью в Егоркино на кое— как служившем мне тогда «Запорожце». Дядя Миша работал, хотя второй год был на пенсии. В совхозе кипел сенокос, и он с утра на своём ГАЗ— 53 уехал возить на сеновал тюки прессованного сена. У тёти Лины дома были внуки: Володькин сын Олежка из Абакана да Витькина дочь семилетняя Оксанка из Красноярска. Заливистым лаем встретил нас недавно подобранный ими щенок Тобик.

Вскоре подъехал и Заяс на молоковозе. Как старшую, мою мать посадили в кабину, а мы с тётей Линой, Зайщихой и Нинкой набились в молочную цистерну и всю дорогу посмеивались над городскими: мол, если бы они знали, какое пьют молоко – из цистерны, в которой путешествуют люди в верхней одежде, в сапогах, потные, с утра слегка выпившие!

Зайцев спешил и, доставив нас в разведанное им место, уехал по совхозным делам.

Утро было жаркое, но парило, и небо было мутноватым. «Самородины» оказалось не так много, как рассказывал Зайцев, но часам к трём у каждого было по полному ведру. Зато какие запахи, какой воздух! Обедали хлебом с огурцами, которые взяла на всех нас тётя Лина. Огурцы пахли свежестью и смородиновыми листьями.