– Вот и славно, – почти пропела она. – Вот и мило.

«Какой раздражающе ангельский голосок», – подумал Матвей Иванович, мысленно заменив другую, более грубую характеристику, но сама девушка ему была симпатична, сверх того – его не покидало ощущение, что они уже виделись раньше. Голова раскалывалась на части, но Матвей Иванович сделал усилие над собой и присел. Осмотрелся и обнаружил себя на столе, похожем на операционный, посреди небольшого кабинета.

– Вы кто? – выдавил из себя он, чем вызвал странный заливистый смех девушки.

«О боже, – простонал мысленно Матвей Иванович. – В дурных стихах про таких пишут, в журналах из Кишинева». Девушка была очень приятна собой, невысока ростом, как он отметил, стройна и зеленоглаза, но что за нелепое поведение, что за нарочитая игривость, дурашливость? – наверняка, в каком-нибудь цветастом платье ходит, или хуже того – в горошек. От задорного смеха еще сильнее разболелась голова, но глядя на то, как девушка ведет себя, как пританцовывает возле него, заламывает – будто в театре – руки, закатывает глаза и снова, снова смеется, Матвею Ивановичу захотелось рассмеяться самому. Но он, конечно же, сдержался.

– Вы каждый раз задаете этот вопрос мне, каждый божий раз, – пропела девушка.

– Каждый раз, как что? – удивился Матвей Иванович.

– Как откроете глаза и замычите, да-да, зам-мычите, – повторила она.

– Выходит, я опять потерял сознание?

Матвей Иванович, кажется, начал вспоминать, где он был до того, как погрузился в черноту: картина произошедшего стремительно восстанавливалась, а тут и девушка, приблизив свое лицо к нему – так близко, словно хотела поцеловать, пропела, как будто бы торжествующе:

– Ваш лечащий врач называет это «разволновался», – для убедительности она несколько раз кивнула головой, зачем-то повторила: – Врач, – и снова дико рассмеялась, отстранившись от него и резко вскочив.

– У вас вызывает смех то, что он врач? – спросил Матвей Иванович.

– Ну что вы, – ласково ответила девушка, – У меня вызывает смех все.

– И я? – буркнув это, он сразу понял, что сморозил глупость. Но девушка как будто не заметила:

– И вы, – воскликнула она. – Вы же такой смешной!

– Это плохо, – сокрушенно сказал Матвей Иванович.

– Наоборот! – чуть ли не закричала девушка. – Это же замечательно! Это значит, что с вами весело.

Матвей Иванович не мог поверить своим ушам: в последний раз он слышал это двадцать пять лет назад, тогда… от нее… А может? Может, и нет. Может, он уже слышал это здесь, в этом кабинете, от этой девушки.

– Слушайте! – резко сказал Матвей Иванович. – Мне надо знать. Я часто здесь… вот так?

– Постоянно, – расхохоталась девушка. – Самым что ни на есть постоянным образом! Ой, самой смешно!

Он протянул руку к ней, словно стремясь проверить ее реальность, но тут распахнулась дверь и вошел рыжебородый врач. Кажется, он снова пребывал в приподнятом настроении.

– Варенька! – заголосил он. – Ах ты ж, Варенька моя!

К удивлению пациента, рыжебородый, совершенно не стесняясь его присутствия, схватил девушку сзади, и она – вместо того, чтоб отстраниться, лишь прижалась к нему и – конечно же, рассмеялась. Рассмеялся и врач:

– Так уж вы поняли, Варенька, что сердечку моему захотелось, – довольно сказал он, и девушка замурлыкала в ответ. – Пойдемте, лисичка моя!

– Простите, – застенчиво сказал Матвей Иванович. – Вы не могли бы… со мной все в порядке? – но дверь уже захлопнулось, и врача вместе с Варенькой след простыл. Матвей Иванович удивился, почему врач даже не обратил на него внимания, не посмотрел, но потом – как это часто делал в непонятных ситуациях – подумал: «Ну и черт с ним». Повалился на стол, закрыв глаза и предавшись не отягощенному мыслями отдыху.

«Ну мало ли, что в жизни случается», – подумал напоследок, и только в этот момент его внезапно резануло: «Лисичка моя! Он что же, сказал: лисичка моя?»

Сна больше не было.

Матвей Иванович писал письма часто. Такая была терапия, как он сам тихо себе говорил. Конечно, никакого ответа не ждал, просто нужно было выговориться – он не умел и не желал это сделать вслух. Да и монолог человека в пустой квартире по всем принятым в обществе правилам представлялся чем-то странным, даже безумным, а это имело для Матвея Ивановича значение. Писать и читать представлялось Матвею Ивановичу более естественным для человеческой природы, чем говорить и слушать. Он ничего не мог с этим поделать и очень печалился от того, что в обществе все было наоборот.