Еще? Еще.

А дети все не возвращаются из-под кровати. Дети, вы там? Там, доносится оттуда, но как будто бы гораздо слабее и из большего далека, чем в первый раз.

Звонит Наташин Миша. Я задерживаюсь, я на улице Подрезова.

Тот, второй, не звонит. И трубку не берет. То ли спит, с кошкою на сердце, то ли что.

Звонит Миша. Я на Подковырова, задерживаюсь, по делам.

А дети все еще не вернулись из-под кровати!

Еще, спрашивает Наташа? И сыру?

Ах, Наташа, до сыру ли сейчас! И часто твой так, уходит так надолго под кровать? Или задерживается на Подковырова?

Бывает, неопределенно кивает Наташа. Один раз на целых три дня. Потом вылез весь в пыли, загадочный. Там вообще-то инструменты в сумке. Он бы рассказал, да еще не умеет. Те, двое других, мальчик и девочка, умеют, но они не отвечают. Не возвращаются из-под кровати и не отвечают.

Тот, на Художников, с кошкой, тоже не отвечает.

Звонит Миша, кричит слабо и отдаленно, как воздухоплаватель: я на улице Плуталова! Задержусь! А потом на Иссс… И все, и только шипение, и молчание.

Кошка проходит по клавишам, проиграв мимоходом собачий вальс, т. е. кошачий, скромно ворует сыр.

Дети не отзываются! А если там, под кроватью, тайный ход прямиком в кромешную тьму Жени Егоровой? И они не вернутся! Шагнут, и их поглотит черное, ледяное, вращающееся кольцом маршруток пространство Композиторов, Просвещения, Науки? Совсем одних, маленьких, невысоких, теплых детей? Никогда не вернутся, будут блуждать, одинокие, от Есенина к Культуры, брести безнадежным Серебристым бульваром? Спотыкаясь на Подковырова, шарахаясь жутких силуэтов на Подрезова, плутая на Плуталова?

Да, говорит Наташа, но ведь когда-нибудь они все равно уйдут? И в большей или меньшей степени не вернутся. И их все равно тогда поглотит черное, ледяное, вращающееся кольцом маршруток?

Да, но не сейчас, не сейчас, пусть хотя бы не сейчас!

Звонит Миша, опять сквозь толщу, как воздухоплаватель. Я попал в аварию на Испытателей, кричит он. Кругом плач и стон и искалечено правое крыло. Пять машин пострадало. Кругом гайцы, осколки, и уже едет сквозь тьму «Скорая помощь». Я когда-нибудь вернусь, но еще не сейчас.

Миша истаивает в трубке. Уже не сейчас, но его еще нет. Наташе не до того, а мне еще. Хотя, конечно, нельзя, ради детей! Но ведь детей все равно нет. Дети ушли под кровать и не вернулись. Не тогда, когда они стали взрослыми, умными, выросшими, чужими, недетскими, обескураживающими, отдельными, а уже сейчас, слишком рано! Когда еще нет. Когда еще кажется, что нужно и возможно заслонить (улица Константина Заслонова) их собой, отгородить их от пожирающей темноты Жени Егоровой, встать меж ними и всепоглощающим ужасом Художников, Науки и Просвещения. Когда еще есть надежда и есть смысл, а не чужие какие-то взрослые и неприятные люди по поводу кровного родства вешают в вашей прихожей черные пуховики себя и своих друзей.

Подходит кошка, поевшая ворованного закусочного сыра, благостная, благодарная, хочет гладиться.

Гладить чужую кошку – это как слушать историю чужой любви. Это интересно, трогательно, захватывающе, приятно, интригующе. Это как то, что в народе называется «только секс». Физические ощущения абсолютно те же, как и со своей кошкой, но сердце зрит и протестует, и от этого странно и неловко. Хотя кошка ничем не хуже, а возможно, по качеству и отливу меха даже и лучше, а может, она и вовсе такая же – калибр, окрас, пушистость, повадки, густошерстность, бывают же совпадения! Но это чужая кошка, это другая любовь. Если дело, к примеру, происходит в сельской местности, на дачном участке (хотя, конечно, на улице Жени Егоровой сложно представить что-либо, происходящее за пределами Жени Егоровой, проще представить отсутствие чего бы то ни было), то вот вы едите сосиски-гриль, жаренные на мангале, а соседская кошка прыгает к вам через забор из крупноячеистой сетки-рабицы. И начинает попрошайничать. И вы кормить эту соседскую кошку, хвалите ее, сюсюкаете и тетешкаете, подвергаете ее нежности. Потом она, сытая и заглаженная, уходит снова через забор. Дальше вы снова пьете, снова дальше закусываете и вдруг, протрезвев и вытаращась, замечаете, что через участок по высокой ж/д насыпи, поросшей древними деревьями, в светлом вечернем сентябрьском, стынущем от первого холодка воздухе, по насыпи силуэтно, как в театре теней, движутся две фигуры – одна толстая с хим. завивкой, а вторая низкая, забегающая вперед, радостно размахивающая пушистым хвостом, преданная. И вы осознаете, что, несмотря на свой отлично обустроенный мангал и прекрасно продуманный гриль, вы тут ни при чем. Это другая, это чужая любовь, и как бы и чем бы вы ее ни кормили, вашей она не станет. И как бы хозяйка любви, тетенька с химической завивкой, тяпкой наперевес, с грудью и в лосинах, не пыталась избавиться от своей любви, выпихнуть ее подальше, из дому, за ж/д пути, на участок, к кромке леса, к другим людям, на подножный корм, любовь никуда не денется. Да, она отощает, оплешивеет, нахватается блох и глистов, привыкнет попрошайничать, христарадничать, тереться об ноги чужих людей и урчать под их руками, привыкнет благодарить за любую малость, потеряет ногу на неисповедимых железнодорожных путях, потеряет хвост, ухо, половину усов, потеряет многое жизненно важное, но все же продолжит существовать, продолжит просить кушать и погладить, на ручки.

Иногда, конечно, любовь перестает просить. Если, к примеру, оставить ее на земельном участке в с/д, садоводческом, товариществе на зиму, возле ж/д насыпи, где ее неминуемо переедет пригородный э/п, электропоезд, съедят бездомные собаки, съедят забравшиеся в дом за дармовыми соленьями-вареньями бомжи, съедят черви сомнения.

Хотя любовь не сомневается, не просит, не завидует, все переносит, всему надеется, все покрывает, не обижается, не рефлексирует. Если что, живет себе и живет в домике рядом с ж/д путями, мерзнет, голодает, выкусывает блох, питается, если повезет, мышами. А если не повезет, то и вовсе ничем.

Не исключено, что каждая, даже самая мало-мальская мимолетная любовь и есть какая-то кошка. Любовь невостребованная, непригодившаяся, подавленная волевым усилием в зародыше, приходит в мир котенком, умершим еще слепым, с пленкой на глазах, заболевшим, отринутым, утопленным. Супружеская любовь убивается с изощренной жестокостью, как печень залюбленной домашней кошки, которой помимо предписанного ветеринарами сухого корма обе стороны (эм и жо) суют друг от друга тайком содержащие соль и глаутомат натрия смертельные деликатесы.

Выкинутые с балконов, лестниц, сбежавшие в последнем порыве из форточек, перерезанные невзначай напополам стеклопакетами, исчезнувшие в пылу и пыли евроремонта, якобы испарившиеся в тот роковой момент, когда кто-то пошел перекурить на лестницу, кошки – это все, конечно, адюльтер, нежелание прелюбодействовать в сердце своем, непотворство инстинктам, или разовое потворство с последующим категорическим непотворством. Если кошечка на дачном садовом участке, брошенная на зиму, примерзла лапками, и ее разодрали и съели возрадовавшиеся брошенные же собаки – то, разумеется, речь идет о первой любви или о первом, тренировочном, супружестве. Но бывают и счастливые, благополучные, мирно толстеющие и ежедневно сносящие оглаживания и тисканья кошки в совершенно разлаживающихся, распадающихся, превращающихся в тлен семьях. А кошки в них живут и здравствуют, вот ведь какая штука, годами и десятилетиями.