Шрифт:
— Человек этот родился давно, — тихо произнес Виталий, хотя они с Васькой были одни в комнате. — Родился и… погиб. Ты забыл…
Лицо Васьки потемнело, глаза сузились, и вдруг задергалась исполосованная шрамом щека. Он прижал ее ладонью. Виталий ожидал крика, но Васька прохрипел сразу вдруг осевшим голосом:
— А об этом я только знаю, понятно? И все. И амба. И смерть.
— Значит, помнишь… — Виталий тоже волновался. — Значит, помнишь… — медленно повторил он. — Это еще хуже. Ты однажды назвал мать предателем.
Васька замер, и только опять задергалась щека, и он яростно прижал ее рукой.
— …А она просто слабая. И она всегда носит то кольцо, — медленно, с усилием продолжал Виталий. Ему было почему-то трудно все это говорить Ваське. — А предатель — ты.
Васька медленно процедил сквозь зубы:— Врешь…
— Не вру, — Виталий покачал головой. — Я знаю, почему ты не отдал им то кольцо, хоть и обещал. Ты увидел, как мать плачет над ним, и только тогда понял, от кого оно. И тогда тебя порезали. А потом ты отомстил.
— Долги плачу, — с мрачным упорством повторил Васька. — Христосиков теперь нет. Все на небе.
— Это верно. Христосиков нет, и долги надо платить. Но какой монетой?
— Той же самой! — с вызовом ответил Васька. — Можно даже покрупнее.
— Тут хорошо бы посоветоваться. Но друг у тебя того не стоит, чтобы с ним советоваться. Да и подруга…
— Ее не трогайте.
— Ладно. Но… — и Виталий неожиданно спросил: — Ты мать ее знаешь?
— Ну, допустим.
— Так вот, она не в мать. Понял?
— Темните что-то.
Васька глядел сейчас на Виталия совсем другими глазами, в них уже не было упрямой и злой отчужденности, в них светился интерес, подозрительный, холодноватый, но интерес.
— И дружок твой из той же породы, — жестко и убежденно сказал Виталий.
— Слушай! — не выдержал вдруг Васька. — Чего тебе от меня надо?
— Дружбы. Если совесть твоя чиста. Если ты не предал… свою память.
Васька исподлобья взглянул на Виталия и прижал ладонь к шраму, хотя щека не дергалась. В глазах мелькнула недоверчивая настороженность.
— Все равно, — вздохнув, сказал он, словно освобождаясь от какого-то груза, — дружбы у нас не получится, — и усмехнулся. — Разного мы поля ягодки.
— Совесть не позволяет?
— Совесть моя пока чиста.
Разговор затягивался. И оба не собирались его кончать. Виталий видел, что Ваську начинают терзать сомнения, что разговор этот разбередил ему душу. Но доверия, которого так жаждал Виталий, все-таки не было. И напряжение в разговоре начинало спадать, это Виталий тоже чувствовал. Может быть, зря он сказал насчет дружбы? Но это вырвалось бесконтрольно, как дыхание. Просто Виталий добивался доверия. Он видел, Васька не врет сейчас, и совесть, по его понятиям, у него действительно чиста. По его понятиям…
Затянувшееся молчание неожиданно нарушил Васька.— А мать… чего она вам сказала… про себя?
— Одинокая она, — задумчиво ответил Виталий. — У нее только воспоминания и ты… тоже как воспоминание.
— И этот…
— От этого радости, видно, мало. От одиночества, от тоски спасалась. Когда тебя не было.
— Я ей писал: «Вернусь — вместе будем», — неуступчиво проговорил Васька. — А она…
В этот момент дверь с шумом распахнулась, и на пороге выросла толстая фигура Свиридова.
— Та-ак… Допрос? — громко спросил он.
Виталий сдержанно ответил:— Беседа, Николай Иванович.
— Не имеет значения. Зайдите, Лосев, ко мне.
— Слушаюсь. Вот только…
Но Свиридов раздраженно перебил его:— Фу! А накурили-то! — Он посмотрел на Ваську и резко спросил: — Фамилия?
— Кротов.
— Та-ак… Наслышаны. Хулиганим, дорогой, а? Общественный порядок нарушаем? Это он еще с тобой беседует, — Свиридов кивнул на Виталия. — А ко мне попадешь — другая песня будет. Схватываешь?
— Схватываю.
Виталий видел, что Васька с трудом сдерживается от грубости.— Ну, в общем, Лосев, кончайте с ним и быстренько ко мне, — приказал Свиридов.
Когда он вышел, Виталий минуту подавленно молчал. Теперь все впустую, теперь Васька потерян. И Виталий вдруг ощутил, что он думал сейчас о самом Ваське, а вовсе не о тех сведениях, которые рассчитывал у него получить. Сам Васька, с его тревогами, с его судьбой, с его вероломными друзьями и плачущей по ночам матерью, вдруг стал важен Виталию, даже дорог. Ему так хотелось, чтобы этот парень распрямился, безбоязненно и открыто взглянул вокруг, улыбнулся и зашагал.