Сейчас плац кипел. Кадеты и их родители покрыли его весь разноцветной толпой; шляпки женщин, белые и тёмно-синие кители офицеров, чёрные мундиры гражданских чинов, партикулярные платья обывателей.

На широченной лестнице серого камня уже стоял оркестр из старших воспитанников в парадной форме с золотыми галунами, рядом с ними — группа офицеров самого корпуса. Папа наклонился к Фёдору, быстро называя их по имена и чинам.

Чуть в стороне от остальные, на ступенях стоял высокий худощавый подполковник, с острым лицом и впалыми щеками. Вот он на мгновение снял фуражку, открылись короткие густые волосы, совершенно седые, они стояли плотным ёжиком. Как и остальные, он носил белый парадный китель, форменную фуражку, ордена на груди, однако Фёдор, не отрываясь, глядел на его левую щёку.

— Папа… пап, что это? — прошептал он. — Кто это?

— А, ты заметил, — кивнул папа. — Подполковник Аристов, более известный, однако, по прозвищу Две Мишени.

— Д-две м-мишени?

— Да. Ты разве не заметил? У него ж мишени на щеках вытатуированы.

— Господи! — вырвалось у Фёдора, и он аж покраснел — ну точно, как у няни Марьи Фоминичны вышло, стыд-то какой!

— Лихой командир, — одобрительно заметил папа. — Воевал в Туркестане, добивал последних работорговцев, освобождал наших пленников. По долгу службы — сам понимаешь, какой — не раз бывал в Афганистане, как-то угодил там в плен к некоему варварскому племени, которое собиралось использовать его в стрелковом состязании, но сумел бежать и его подобрали наши казаки из миссии в Кабуле. Только тссс! Никогда не спрашивай его об этом, и никому не рассказывай! Все делают вид, что никаких татуировок у него нет. Я слышал, что всё историю он поведал одному лишь Государю, вернувшись. Но офицер он замечательный. Если достанется в ротные командиры, считайте, еодоръ Алексевичъ, что вам очень повезло.

Подполковник Аристов носил на груди, как и папа, значок Академии Генерального Штаба — двуглавого серебряного орла на правой стороне кителя, пара орденов, медаль и — вгляделся Фёдор — знак окончания вот этого самого Александровского корпуса, куда поступал сейчас Солонов-младший.

Орденов у подполковника было два — белый крест св. Георгия четвёртой степени, а рядом с ним, на красно-белой ленте — крест св. Станислава с мечами. Эти ордена Федя хорошо знал, они были и у папы. А ещё у господина Аристова висела медаль «За оборону Харбина» и, надетая явно по случаю торжества, не просто полагающаяся по уставу сабля, а «золотое оружие», шашка с украшенными золотом ножнами и вырезанной на эфесе (знал Фёдор) надписью «За храбрость». На эфесе же был и алый темляк ордена св. Анны 4-ой степени, который почему-то не слишком почтительно именовали «клюквой».

Федя невольно ощутил обиду. Подполковник с мишенями на щеках имел больше наград, чем папа!.. У папы не было золотого оружия, и Анны 4-ой степени не было тоже.

Но потом обида прошла. Папа же всё равно самый лучший, а подполковник этот, надо понимать, хороший человек и дельный начальник, иначе папа бы о нём так не говорил. Наверное, да, хорошо оказаться у такого под командой!..

…Потом было ещё много обычной суеты. Примчались старшие кадеты с пятью «шпалами» и двумя угольниками на рукавах, со множеством значков и нашивок на парадных мундирах, принялись, словно пастухи, сгонять новичков в некое подобие строя. Вещи уже сданы в цейхгауз, и Фёдор тискал в потном от волнения кулаке папой подаренный карманный нож, единственное, что разрешили взять с собой.

Он глядел на других первогодков, высоких и низких, блондинов, брюнетов, шатенов и рыжих; кто-то растеряно озирался по сторонам, высматривая родителей в разноцветной толпе, в море фуражек, цилиндров и шляпок; кто-то, напротив, настороженно косился на будущих товарищей — мальчишки пониже и на вид слабее других; а другие, повыше и поплечистее — напротив, глядели на других сверху вниз, задирая носы, словно уже пытаясь себя утвердить.

Фёдору это всё было знакомо, даже очень, и он знал, что не надо ни сжиматься в комочек, ни задирать нос. Стой просто, стой спокойно, глаз не прячь, не заискивай, но и не обижай никого — самое верное.

— Рота! — вдруг рявкнул подполковник Аристов, тот самый, с вытатуированными мишенями. — В одну шеренгу — влево — по росту — становись!

Он стоял спиной к мальчишкам на белой линии, прочерченной белым прямо на земле, вытянув левую руку на уровне плеча.

Конечно, тут же поднялась ужасная суматоха. Мало кто из кадетов знал, как становиться в строй; знал Фёдор, знал, как оказалось, тощий Костик Нифонтов, ещё несколько ребят. Остальные же толпились, словно цыплята, вдруг оказавшиеся без наседки.

Первым к подполковнику подскочил и впрямь самый высокий кадет, в котором Фёдор сразу же опознал завзятого второгодника и обитателя «камчатки». Был он, наверное, на полголовы выше Солонова и плечи имел раза в полтора шире; вид лихой, «сам чёрт не брат».

После известной толкотни, торопливых «я тебя выше! — нет, я тебя!» — седьмая рота кое-как построилась. Две Мишени терпеливо ждал, никого, не подгоняя; однако, как только они подровнялись и замерли, резко шагнул вперёд, поворачиваясь к ним.

Теперь они стояли, спиной к родителям и родне, лицом к корпусу, оркестру и строю офицеров-воспитателей, что выстроились там, сверкая золотом погон и ослепительной белизной кителей.

Из-за их спин показалась внушительная фигура в парадной генеральской форме, белые бакенбарды, высокий лоб и строгий взгляд, несколько ослаблявшийся, однако, внушительным животом.

Генерал-майор Дмитрий Павлович Немировский, начальник корпуса собственной персоной.

Фёдор поспешил выпятить грудь и ещё больше развернуть плечи, как положено по стойке «смирно». Он ждал долгой и нудной речи, какие любил закатывать их директор гимназии, господин фон Бакен; однако генерал лишь крякнул, провёл ладонью по бакенбардам и, прокашлявшись, зычно начал: