В глазах собаки начинало темнеть, но все ж таки она увидела застрявшее в ноздре поверженного зверя перо. Псина схватила его и упала без чувств. Пришла в себя собака уже дома. По рассказам, ее, заиндевевшую, притащила на себе рогатая пришелица. Не взяла та за спасение ни еды, ни благодарностей, глянула только зло и удалилась восвояси. Задумалась черная псина. Любы были ей приключения, но глубокие шрамы на боку говорили красноречивее любой зарубки. С тех пор поумерила собака свой пыл. Однако втайне мечтала о приключениях.

Так прошло несколько лет. Черная псина и думать забыла про свою странную знакомую, и вот однажды на пороге дома ее снова появились знакомые рога. Три дня уговаривала гостья охотницу на еще одну игру. Три дня та не соглашалась. На последнюю ночь поддалась псина, и снова отправились две собаки в путь.

Не было в этот раз ни крутых горных перевалов, ни опасных троп, брели собаки среди тихих благодарных речных заводей, лесов и полей. В ходе долгих путевых бесед позабыла черная псина все свои обиды и невзгоды испытаний. Наконец, ранним утром разбудила собаку спутница. По дороге стелился густой туман, заканчивали свои песни соловьи. Так стояли они безмолвно. На этот раз тишину нарушила рогатая.

«Смотри», говорит, «пробежишь вперед по этой дороге – будет на ней след. Найдешь его хозяина – победишь». Ничего не ответила черная псина, перед туманной дорогой она стояла уже одна.

Постояла черная собака еще немного, понюхала воздух, выдохнула и побежала. На дороге нашла собака странный след. Ничем он не пах, и похож ни на какого зверя не был. Сколько не приглядывалась охотница, только расплывались в глазах очертания неведомых лап. Бежала по следу собака день, бежала неделю, год бежала, а след все вился и вился. Ничего вокруг уже не замечала черная псина, одна только идея стала править песьими мыслями: найти того, кто оставил след. Годами бежала бедная собака, обрастая шерстью, шрамами и болезнями, а след все не заканчивается. И так бежала она, бежала, пока не издохла.

I

«Ничего не стоило Гнею Юлию Тавру отвлечься от скудных мыслей» 

Марк Туллий Цицерон, «О природе богов», 45/44 год до н. э.

Мутно-зеленая. Обычно такой бывает старая тина, отдыхающая в дальних уголках российских болот. Яркие стрелы солнца, однако, насыщали бутылочное стекло своим теплом и превращали конторскую унылость травяных оттенков в мерцающую изумрудную роскошь. В бутылке затаился один из главных врагов человечества – самогон. Как и каждый раз до этого, искристый полнокровный день пойло быстро превратит во влажный загородный вечер, а затем и в чистую таинственную ночь, спутники которой – звезды – будут весело подмигивать пьющему через дно граненого стакана, словно говоря: «Эк ты набрался, братец!».

Несмотря на то, что он мог позволить себе лучшее горячительное не только родных просторов, но и всего остального мира, предпочтение мужчина всегда отдавал крепкой самодельной настойке, которую на продажу варил старый мрачный деревенский дед. Тот, кажется, откровенно презирал все известные законы и ничуть не заботился о своем дальнейшем благополучии. К общему удивлению местного потребителя, самогон у всегда небритого отшельника получался превосходный. Пойло решительно брало мозг за руку и уводило вдаль от мыслей и суетливого мира, оставляя пьянствующего один на один с мягкой пустотой.

Мечтая об очередном стакане, мужчина извлек из погреба еще одну литровую бутылку, которая, не в пример своей опустошенной сестре, таинственно зеленела в сумраке маленького подземного царства. Визуальная проверка показала, что ее хватит еще минимум на два захода. По привычке, он также отметил наиболее выгодные позиции для стрельбы и удачное углубление, в котором могла навсегда потеряться пара непрошенных гостей.

На крыльце хозяина дома уже встречал закат. Персиковое море яркими волнами захлестывало дачный участок, низину, ведущую к озеру, и даже верхушки облезлых елок, стоящих на несменяемом дежурстве в авангарде выступающего леса. Мужчина запрокинул голову и смог поймать ускользающий свет в калейдоскоп стеклянных граней стакана, который сжал в руке. Алое пламя металось внутри прозрачной карусели, как шахтерская канарейка на немой глубине. Оно было свободно и могло вырваться из мнимого заключения в любой момент, и все же не желало или не было в силах это сделать.

Будучи огражденной от внешних возлияний надежной гидроксильной стеной, его собственная мысль, порой, приобретала самые причудливые формы. В этом клочке угасающего света он вспомнил себя на одном из первых по-настоящему ответственных заданий. Сияющая энергия, остановленная хрупким стеклом. Неукротимое совершенство на поводке иллюзий. Мужчина не заметил, как углубился в дебри коварной ностальгии. Каким он был тогда? Молодым. А еще? Действенным. «Это в твоем случае тоже самое, старик», – бросил он сам себе. А еще? Равным. Да. «Да-а». Последнее слово мыслитель даже протянул вслух, то ли смакуя послевкусие алкоголя, то ли стараясь отметить в памяти насыщенность момента акустической засечкой. Жизнь, казалось, как сосновая смола, медленно застывала вокруг бревенчатого крыльца.

Широкая волосатая рука оставила отпечаток на запотевшей бутылке и вскоре стакан опять был полон. Прохладный спирт внутри человека превращался в растущее объемное тепло. Оно проливалось из-под груди, в конечности, плотной маской ложилось на веки, убаюкивало и размягчало. Растянувшееся над головой лиловое полотно синело, темнело в ожидании первых звезд, а в низину, тем временем, незаметно прокрался туман. Нутро толстого граненого стекла снова печально пустовало.

Мужчина продолжал статично сидеть в глубоком кресле, растворяя взгляд в сумерках. Линии сухого скуластого лица ускользали в темноту. Со стороны могло показаться, что кто-то, шутки ради, усадил на террасе строгую восковую фигуру. Мимика превратилась в указатель «вниз», а поза олицетворяла стальной прут, протянутый в бесконечность.