Жак сжал кулаки, и я невольно вспомнила, как эти же руки рубили чужие головы направо и налево окровавленной катаной, а потом мягко и осторожно мыли мою голову, смазывали целебной мазью ожоги на руках и ногах, кормили меня с ложечки, словно малышку… Жак странно дрогнул, будто его ударили, и я не сразу поняла почему.

— Не плачь, Лапушка, теперь все будет только хорошо. Я клянусь тебе! — хрипло, старательно не повышая голоса, сказал он.

Вот оно что. Оказывается по моим щекам ползут слезы — всего-то и стоило вспомнить проявленную заботу.

— Здесь ванная, хочешь в туалет или в душ? — мягко спросил Жак, без резких движений, словно с диким зверем рядом, сделал пару шагов к двери в ванную.

Я рискнула мотнуть головой, но ему и этого оказалось достаточно, чтобы продолжить говорить:

— Ты проспала больше суток, сейчас мы в Сан-Паулу, на побережье. Этот дом и земля вокруг принадлежат моему клану, тебя здесь никто не тронет, ты в абсолютной безопасности. И без моего разрешения сюда никто не войдет.

Сутки, значит… Хотя неудивительно, в туалет недавно хотелось неимоверно. Если мне не изменяет память и мозги еще работают, вчера он сказал, что принадлежит мне. Что он мой Волк, моя пара. Из дальнего уголка памяти робко всплыло давно забытое понятие истинной пары, о чем с благоговением говорили в маленькой родной стае, но это воспоминание заслонило совершенно другое. Слишком часто де Лавернье выплевывал мне в лицо: «Моя пара, я твой волк», а потом следовали издевательства и мучения, от раза к разу изощреннее.

Жак постоял несколько мгновений, заставляя мое сердце громко стучать. Мне показалось, он испытывает боль и в некоем замешательстве, не знает, как поступить и озадачен моим наверняка затравленным взглядом. А меня пугает неопределенность. Жак направился ко мне, вдруг остановился, когда остался всего один шаг, замер, затем сгреб с кровати одеяло и плавно, медленно положил его на пол рядом со мной. Я чуть не пискнула от страха, когда он одной рукой, осторожно обхватив меня за плечи, приподнял, а второй — подстелил под меня одеяло и сказал:

— Прости, но ты не в том состоянии сейчас, чтобы сидеть на холодном полу голой… — слово «попой» или что-то в этом духе он говорить не стал.

Стоило огромному веру убрать руки, я содрогнулась от облегчения. Не переношу прикосновений, никаких. Мой «собеседник» продолжал удивлять: устроив меня с удобствами в выбранном мной углу, сел рядышком. Его здоровенные голые ступни почти касаются моих, расставленные в стороны ноги — будто ловушка, а руки ладонями верх — как предложение о перемирии или искренности.

Меня тихонечко трясло от него: сидит слишком близко, слишком опасно и все в нем слишком. Даже запах, густеющий, пряный, кружащий голову, невольно зовущий мою притихшую от страха волчицу высунуться из логова, пусть даже на полусогнутых лапах, поджав хвост и дрожа, словно битая дворовая шавка. Я уперлась взглядом в широкую мужскую грудь, поднять голову выше — значит оголить шею, а это смертельно опасно, как бы любопытно мне не было.

Краем глаза заметила, как нервно дернулся кадык на сильной шее Жака, перед тем как он пообещал:

— Я никогда не ударю… не сделаю тебе больно и никому другому не позволю. Пока ты не веришь, но я терпеливый и готов долго и упорно это повторять и доказывать. Было бы замечательно, если бы ты сама рассказала что-нибудь о себе…

Я молчала, сжавшись в напряженный до предела комок. Оба моих прежних хозяина не интересовались моими желаниями, мнением или душевными потребностями, каждый только требовал и уничтожал по-своему. Только дон Саллес рвал душу, заставляя отправлять других на смерть за ложь, а мессир де Лавернье разрушал мою личность. Рвал в клочья, превращая меня в дрожащую забитую зверюшку. Теперь у меня третий хозяин… и угадать, каким будет он, невозможно.

Ответа от меня Жак не дождался, продолжил говорить сам:

— Пока ты спала, мы выяснили у оставшихся в живых старожилов некоторые подробности. Ты из небольшой стаи, что была уничтожена предыдущим хозяином тех земель, мстившим за гибель своей семьи. Но до них дошли слухи, что потом нашли настоящих убийц. Тебя еще маленькой девочкой заставили служить дону Саллесу — убийце твоей семьи. Все верно?

Я едва заметно кивнула, по-прежнему не поднимая глаз и глядя, как двигается кадык на шее Жака. Дальше его голос стал более низким, чуть рокочущим от гнева. Он злится на меня?