— Тащи туда, — скомандовал Будищев, и, стряхнув с себя усталость и апатию, бросился укладывать принесенное.

Артиллерийские офицеры в походе — самые счастливые люди, оттого, что в передках и зарядных ящиках их пушек всегда довольно места, которое можно употребить не только под бомбы, шрапнели или заряды. Поэтому-то у них на бивуаках всегда найдется выпивка и закуска, вызывающая неизменную зависть у пехоты. И хотя, моряки в сухопутных делах были ещё очень неопытны, и даже не подозревали о некоторых тонкостях походной службы. Зато у кондуктора, ставшего волею судьбы командиром взвода, опыта хватало на целую дивизию, и теперь он беззастенчиво пользовался выпавшими ему возможностями.

— Ашот не бухтел? — поинтересовался Будищева у Шматова.

— А что ему? — удивился тот, не зная всех подробностей взаимоотношений маркитанта и «барина». — Расплатились мы с ним честь по чести, пусть радуется, что таковые клиенты есть.

— И сильно радовался?

— Ну кривил рожу маленько… может зубы болели?

— Наверное.

Тут на батарее наконец-то появился уставший как черт Майер в сопровождении матросов, тащивших последние мешки и ящики с припасами.

— Кажется, все, — выдохнул гардемарин, обессиленно прислонившись к передку. — Ты не представляешь, сколько нервов мне стоила эта подготовка!

— Поздравляю, — отозвался Дмитрий, вытирая руки ветошью.

— Издеваешься?

— Ну что вы, ваше благородие. Как можно-с!

— Кстати, я пока стоял в очереди переговорил с несколькими офицерами из Таманского полка, — многозначительно начал Майер.

— И о чем тебе поведали казачуры?

— Ты напрасно иронизируешь, мой друг. Многие из них встали на сторону Бриллинга и настроены крайне решительно.

— Что, прямо все?

— Нет, не все. Я бы сказал, что мнения разделились.

— Саш, не тяни кота за хвост, а лучше сразу скажи, что там за фигня?

— В общем, большинство полагает, что как только поступит известие о твоем производстве, Бриллингу следует прислать секундантов.

— На это он вряд ли решится. Скорее, наш бывший гвардиозиус попытается пришить меня до этого знаменательного момента.

— Зачем ты так говоришь? — возмутился гардемарин. — Я допускаю, что он тебе неприятен, но зачем же оскорблять человека?! Насколько я знаю, никто не может сказать, что у него нет чести…

— Никто, — охотно согласился кондуктор, и после короткой паузы добавил: — Никто, кроме офицерского собрания лейб-гусарского полка и меня.

— О чем ты говоришь?

— Не бери дурного в голову, Сашка. Лучше давай сегодня отдохнем, а то завтра вставать ни свет, ни заря.

— Ты думаешь?

— Я знаю. Пока всех запрягут, пока навьючат… бедлам тот еще будет. Так что приходи утром завтракать, я что-нибудь сварганю.

— Удивляюсь, зачем тебе твой Федор, если ты все можешь делать сам?

— Не все. Верблюда завтра он будет навьючивать. И лошадей запрягать. Кстати, как и твой Абабков… Слушай, есть тема!

— Какая еще тема?

— Нам ведь с тобой положено по верблюду, так ведь?

— Так.

— Во-от! А если запрячь их в арбу, то груза эти два дромадера, утащат вчетверо больше!

— Заманчиво, — задумался гардемарин. — Только где же мы возьмем арбу, да еще и с упряжью?

— Хм, вопрос, конечно, интересный, — задумался кондуктор.

Найти арбу — задача и впрямь нетривиальная. Весь транспорт, что имелся в Бами и его окрестностях, принадлежал либо интендантам, либо маркитантам. И совершенно очевидно, что ни те, ни другие не захотят расстаться с ним ни за какие коврижки. Правда, есть еще жители окрестных аулов, и тут могут быть разные варианты… По лицу Будищева видно, что он поочередно обдумывал их все, пока, наконец, не пришел к какому-то одному.

— Федька, ты где? — позвал он денщика, но тот отчего-то не отозвался.

Как оказалось, Шматов сидел у их палатки и, вооружившись копировальным карандашом[2], что-то старательно выводил на клочке бумаги, высунув от усердия язык. Деликатность никогда не входила в число добродетелей Будищева, а потому он беззастенчиво заглянул приятелю через плечо и громко прочитал:

— Здравствуй, дорогая моя и ненаглядная Аннушка. Ты уж прости меня за то что я уехал не попрощавшись, а только отпустить Дмитрия Николаевича одного мне было неспособно. А ты бы меня не отпустила, хоть я бы все одно уехал…

Дмитрию на минуту стало стыдно. Ему за все время так и не пришло в голову написать хоть пару строк о своем житье-бытье Гесе или Стеше. Он вообще не привык писать письма. В прошлой жизни было особо некому. Невесты он так и не завел, а спившимся родителям не хотелось. Да, если честно, он и не знал, живы ли они, или быть может, уже умерли, сгинув в пьяном угаре.

— Я тут это…, - смутился Федор, прикрывая листок рукой, — а то мало ли, в бою ить всякое бывает.

— Ну-ну, — с деланым безразличием пожал плечами кондуктор, — пиши, писатель. Можешь от меня привет передать.