Органичный и последовательный характер вхождения арктических окраин Евразии в круг русских земель обнаруживается задолго до эпохи Великих географических открытий. В качестве наиболее раннего и яркого исторического примера этой тенденции С.Ф. Платонов приводит развитие Великого Новгорода, чье экономическое благосостояние уже с XI в. зиждилось на его роли торгового посредника в сложной схеме товарообмена Руси со странами Европы: новгородцы получали продовольствие в «низовых» русских землях в обмен на «заморские» товары, шедшие из Европы, а последние, в свою очередь, выменивали на ценные ресурсы, добываемые в своих северных землях (на Двине и Печоре), – пушнину, ворвань, моржовую кость, соль и др. [15] Этот экономический стимул привел к широкому размаху первоначальной новгородской колонизации Севера, которая велась под патронатом крупного боярства и носила промысловый, «капиталистический» (т. е. коммерческий) характер, сочетая устройство факторий и промыслов с организацией походов ушкуйников за данью в самые отдаленные северные земли. К 1364 г. относится свидетельство в Новгородской четвертой летописи (1113–1496 гг. – Ред.) о том, как «дети боярьскии и молодыи люди» под предводительством воевод Александра Абакумовича и Степана Ляпы «воеваша» зауральскую Югру по течению Оби [16] .

В Средневековье суровые арктические окраины были еще окутаны плотной завесой самых причудливых мифологических представлений, которые оказывали определенное регулятивное воздействие на характер и темпы проникновения человека в Арктику. Так, первые плавания европейцев в акваториях Белого и Баренцева морей, в том числе к Новой Земле, с середины XVI в. в немалой степени подогревались слухами о существовании где-то далеко на Севере большого острова, где якобы находится высочайшая гора мира [17] , в которой без труда узнается известная из западноевропейских легенд о Граале «полярная гора» Монсальват (Montsalvat), отождествляемая с «Землей Бессмертия», «земным раем» [18] . Еще раньше сведения о расположенном на высоких горах посреди Ледовитого океана «земном рае» можно обнаружить в «Послании Феодору Тверскому о Рае» новгородского архиепископа Василия (1347 г.) [19] . Перед нами в данном случае хорошо знакомая с времен античности, многократно подвергнутая переосмыслениям и причудливо контаминированная с реальными географическими открытиями на Севере Евразии гиперборейская тема. Любопытно, что новгородская традиция, не порывая в полной мере с подобными мифологическими представлениями, доносит до нас уже иные, проверяемые опытом, мотивы – представления о Севере как крае исключительного богатства, где в изобилии водятся редчайшие звери, рыбы и птицы, где прямо из небесных туч падают на землю в бесчисленном множестве новорожденные векши (белки) и «оленцимали» [20] .

С политическим упадком Новгорода в XV в. его колонизационные усилия на Севере сменили более массовые и широкие колонизационные движения из «низовых» русских земель, поощряемые Москвой и представленные сразу несколькими «потоками» – монастырской, удельно-княжеской и стихийной крестьянской колонизацией. Еще большему оживлению Русского Севера способствовало перемещение сюда – в Двинское устье, в Колу и Печенгу – в XVI в. основных центров морской торговли России с Западной Европой [21] .

Уже эти предварительные замечания подводят к пониманию, что развитие российской Арктики должно рассматриваться и осмысливаться на пересечении воздействия структурных зависимостей и факторов, имевших, с одной стороны, глобальный характер, а с другой – тесно связанных с потребностями и тенденциями национального развития России. Удивительный для эпохи первой «глобализации» экономический, политический и культурный подъем на арктических окраинах Русского государства, постепенно угасающий к XVIII в., объясним как раз уникальным сочетанием благоприятных для этого развития глобальных и национальных факторов. Это, в свою очередь, заставляет смотреть на освоение Арктики начиная с позднего Средневековья и раннего Нового времени не как на поступательное, равномерно прогрессирующее развитие, а как на процесс, имеющий изменчивую, волнообразную траекторию подъемов и спадов, существенно зависимый от конъюнктуры, создаваемой на определенных исторических отрезках комбинацией благоприятных условий и факторов. Поскольку даже применительно к заре Нового времени еще невозможно говорить о формировании в отношении Арктики какой-либо определенной, далеко идущей стратегии действий ни в России, ни в просвещенных странах Западной Европы, ее субститутом в эпоху первой «глобализации» можно – в известной мере – считать комбинации целого ряда объективных условий и факторов, заставлявших государства по разным причинам и поводам обращать свои интересы и усилия в сторону Арктики.

О формировании такого отчетливого арктического вектора в политике России, конечно, уместно говорить лишь в отношении той эпохи, когда территория Арктики, преодолев критический барьер изолированности, вошла в орбиту актуального политического развития Русского государства и Европы как зарождающегося «ядра» мировой системы. Важным индикатором, характеризующим эту переходную эпоху, может считаться постепенное вытеснение различных отвлеченно-фантастических представлений о Севере достоверными географическими отчетами и практически ценными сведениями о ресурсных богатствах северных окраин и их возможном значении для мировой торговли. Начиная с XV–XVI вв. в развитии российской Арктики (шире говоря, русского Севера) можно выделить несколько наиболее существенных условий и факторов, придававших ее освоению значение жизненно важного императива – как с точки зрения хозяйственного развития, так и в аспекте безопасности.

Прежде всего, Север в самой существенной степени обусловил сам генезис русской государственности – по крайней мере на этапе перехода в режим устойчивого территориально-политического роста и создания единого государства с централизованным управлением. С времени вхождения Севера Евразии в орбиту непосредственного политического влияния Русского государства он играл в течение последующих двух-трех критических веков формирования европейской и международной системы роль одного из ключевых стабилизирующих факторов территориально-политического развития России. В конце XV – первой половине XVII в. Русское государство последовательно расширялось преимущественно на северо-восток, по линии наименьшего сопротивления, распространяя свое влияние на те пустынные, неосвоенные территории, принадлежность которых не могла быть оспорена другими державами [22] . В то же время этот вектор экспансии в целом следовал той геополитической инерции, которая определилась уже с XII в. в виде перемещения основной области хозяйствования (еще сугубо натурального типа) с приднепровского юга в лесные районы Верхней Волги. Можно в основном соглашаться с мнением В.О. Ключевского, полагавшего, что это перемещение хозяйственного центра ослабляло значение внешней торговли для жизнедеятельности русских земель и предопределяло тем самым преимущественно самодовлеющий, «континентальный» тип их развития [23] , однако нельзя не принимать во внимание и происходившего параллельно с угасанием пути «из варяг в греки» формирования новых маршрутов внешнего товарообмена – с Ганзой через Новгород и со Скандинавией через Белое море [24] , которые еще больше усиливали северный геополитический градиент территориального роста России. В детерминирующей связи с этим движением на север находится и расширение ареала промыслового освоения (солеварение, железоделательный промысел, рыболовство и добыча морского зверя и др.), что разнообразило фундамент хозяйственной жизни страны и ее возможности в сфере внешнеторговых обменов.

Ситуация геополитического «ухода», в которой Московская Русь смогла превратиться в устойчивое «ядро» будущей евразийской державы [25] , подчеркивает колоссальное значение окраин, прежде всего северо-восточных, в этом процессе. Р. Коллинз усматривает в этом проявление одного из универсальных законов геополитической динамики, который для XV–XVII вв. можно интерпретировать таким образом: в этой решающей с всемирно-исторической точки зрения фазе складывания национальных государств те из них, что находились на международных «перекрестках», в зоне пересечения и конфликта геополитических интересов, имели тенденцию к распаду и дестабилизации (Польша, Германия). И, напротив, со всей силой в этот период выявляется преимущество окраинной позиции. Окраинные территории не только становятся центрами «кристаллизации» устойчивых государственных образований, но и образуя за «фасадом» этих государств своего рода «тыловую стену» и неисчерпаемый до времени ресурсный резервуар, создают возможность сосредоточивать превосходящие силы на ограниченном количестве географических направлений, способствуя дальнейшей территориальной экспансии [26] .

Конкретизируя этот тезис, можно выделить несколько геостратегических проекций роли Севера и Арктики в становлении Русского государства и стабилизации его государственно-политической организации:

1) Вплоть до конца XVI в. Север сохраняет свою роль стратегического тыла России – территории возможного отступления, в наименьшей степени подверженной геополитическим рискам и внешним нападениям. Геополитический тыл Московского государства долгое время описывался широтной «оборонительной дугой», выходящей из междуречья Оки и Верхней Волги на Русский Север и оттуда, огибая Вятку, спускавшейся через Великую Пермь на «строгановский» Урал и в земли Югры. Стратегическое оборонительное значение этой «конструкции» хорошо прослеживается через географию эвакуационных отходов, совершавшихся московскими правителями и населением в периоды наиболее крупных, достигавших Москвы и отдаленных русских земель, татарских набегов. Н.М. Карамзин, со ссылкой на норвежский источник, упоминает, например, о бегстве жителей Перми от вторгшихся «чрез Казанскую Болгарию» татар в норвежские пределы, где им «Королем Гаконом» (по-видимому, Хаконом V Магнуссоном, правившим в 1299–1319 гг.) были даны «земли для поселения» [27] . Отнесение этого события к периоду правления Хакона V позволяет предположить, что речь идет о северном побережье Кольского полуострова, которое Норвегия в то время активно оспаривала у новгородцев [28] . В 1382 г. во время нашествия Тохтамыша на Москву Дмитрий Донской спасается бегством в Переяславль, а затем Кострому; в 1408 г. этим же маршрутом вынужден был уходить от отрядов хана Едигея великий князь Василий Дмитриевич и его семья [29] . А в 1480 г., при подходе золотоордынского хана Ахмата к Угре, ситуация столетней давности была близка к повторению: сам еще склоняясь к тому, чтобы остаться в осаде в Москве, Иван III заблаговременно отсылает свою жену, «римлянку» Софью, вместе с казной в Белоозеро, «давши наказ ехать далее к морю и океану, если хан перейдет Оку и Москва будет взята». По-видимому, с этого времени, как о том свидетельствует духовная Ивана III, часть великокняжеской казны стала храниться «на Белоозере и на Вологде» [30] . Весной 1571 г. при опустошительном набеге крымского хана Девлет-Гирея на Москву Иван Грозный спасался бегством в Александровскую слободу, а оттуда в Ростов. По сообщению «Вологодского Летописца», когда Москва была сожжена, Иван Грозный «был тогда на Вологде и помышляше в Поморския страны, и того ради строены лодьи и другия суды многия к путному шествию» [31] . Поразительное, наблюдаемое от века к веку, совпадение общего северного вектора этих оборонительных отступлений позволяет видеть в нем проявление геополитической структурированности процесса территориального роста России.