Таким образом, с точки зрения уголовного права во время своего первого разговора со следователем Мильда Петровна не являлась арестованной (и, возможно, здесь стоит довериться словам Л. Ф. Райхмана о том, что она провела ночь на 2 декабря не в ДПЗ, а на стульях в холле здания УНКВД по Ленинградской области на Литейном проспекте) и, судя по содержанию текста, весьма смутно представляла себе причину, по которой была задержана. При этом до конца не ясно, где и кем именно было осуществлено само задержание. Согласно опубликованным в сборнике «Эхо выстрела в Смольном» материалам Комитета партийного контроля при ЦК КПСС, на это право претендовали сотрудники Ленинградского уголовного розыска (ЛУР), действовавшие 1 декабря более оперативно, чем чекисты. К сожалению, никаких иных документальных подтверждений, кроме воспоминаний бывших ленинградских милиционеров, на данный момент нет. Указанные в протоколе час и минуты начала первого допроса М. П. Драуле продолжают оставаться феноменом и в числе прочих аргументов используются для утверждения версии об убийстве на почве ревности. Так, например, в публикации в журнале «Родина» говорится о том, что «первый допрос по распоряжению Медведя начался в 16 часов 45 минут, уже через 15 минут после выстрела: в одном из соседних с кабинетом Кирова помещений на вопросы следователя отвечала жена убийцы – Мильда Петровна Драуле…». Фразу сопровождает примечание, где сказано, что «за 10–15 минут отыскать и привезти Драуле в Смольный вряд ли возможно, значит, она в момент убийства находилась в здании».

В деле № Р-40157 сохранился рукописный оригинал протокола первого допроса Мильды Петровны. Копии верно передают его содержание – но не форму. Первые семь строк подлинника, включая заголовок, сделали неизбежным примечание о том, что начальный фрагмент с указанием времени 16 ч. 45 мин. отделён от последующего текста большим пробелом, словно для него было специально оставлено место, и вдобавок выполнен чернилами красного цвета, от времени выцветшими до коричневого. Основная же часть текста от окончания фрагмента и до конца документа выполнена чернилами синего цвета, включая подпись начальника 4-го отделения СПО УГБ УНКВД СССР по Ленинградской области Когана, а также время и дату: «19 ч. 10 мин. 01.12.1934 г.». Приверженцев версии о том, что Мильду Драуле якобы допрашивали прямо в Смольном, не смутило прямое указание в протоколе как места проведения допроса УНКВД по Ленинградской области. Кроме того, непосредственно из содержания текста не усматривается оснований для трактовки записи следователя Когана «19 ч. 10 мин.» как времени окончания допроса. Во-первых, время стоит под датой и может равным образом указывать и на начало допроса. Во-вторых, из спецсообщения Филиппа Медведя наркому внутренних дел Генриху Ягоде следует, что распоряжение об аресте (задержании) Драуле было сделано им только в 18 час. 20 мин. В-третьих, объем текста – менее полутора рукописных или машинописных страниц – ничтожно мал для фактически монолога-объяснения задержанной, который продолжался якобы почти два с половиной часа, если указанное в начале и в конце текста время принять за начало и окончание допроса. Наконец, никто из исследователей не заострил внимание на том, что в этом и в некоторых других протоколах, где упомянута фамилия Драуле, она заканчивается буквой «э» вместо «е»: «Драулэ». Причем это касается и рукописных подлинников, и машинописных копий. Такое написание встречается в ее следственных документах ещё трижды: теми же самыми чернилами красного цвета, что и в рукописном протоколе первого допроса, – на оригинальной обложке дела 1934 года; чернилами синего цвета – на типографском бланке оригинала, которому соответствует машинописная копия протокола второго дополнительного допроса Мильды Петровны. Он был проведён в тот же день, 1 декабря, начальником 1-го отделения СПО УГБ УНКВД по ЛО Луловым. Таким образом, устанавливается авторство написанного чернилами красного цвета вступительного фрагмента протокола первого допроса, где указано время 16 час. 45 мин. И принадлежит оно не Когану, а Лулову. Этим же пером и почерком заполнен и титул всего дела. Григорий Николаевич Лулов известен участием в резонансных делах – аресте и допросах знаменитого хасидского раввина Й. И. Шнеерсона в 1927 г., а также в «московских процессах». Теперь же его с полным правом можно считать «автором» одной из самых обсуждаемых загадок дела об убийстве С. М. Кирова. К тому же благодаря участию Лулова в оформлении оригинала протокола появляется пусть и косвенное, но все же подтверждение слов бывших сотрудников ЛУР о том, что они застали Мильду Драуле в ее квартире. Возможно, Коган переписал какой-то еще более ранний текст, например объяснения Драуле милиционерам, а Лулов затем дописал и перестарался, зарапортовался? Кстати, слова «билет в портфеле» написаны красными чернилами и завершают условно «луловский» фрагмент. Т. Ю. Конова выдвигает различные версии того, где, на работе или дома, могли задержать Мильду Петровну. Представляется, что ответ уже дан в опубликованных РГАНИ материалах: советские милиционеры застали жену Николаева дома, как они же сами и указывают. Версия с работой отпадает по той простой причине, что тогда бы портфель был при задержанной и ей не было бы нужды вспоминать, где у нее партбилет. Она бы просто достала его из портфеля, или это сделали бы за нее сотрудники ЛУР. Задержание М. П. Драуле с высокой долей вероятности было произведено в их с Л. В. Николаевым квартире вечером 1 декабря. Придя домой с работы, она поставила портфель, занималась своими домашними делами. И в Большой дом проследовала с милиционерами уже без него. Другое дело, если бы ее взяли на улице или на работе…

Сейчас трудно судить, было ли вызвано указание Луловым в протоколе нереального времени начала допроса служебным рвением либо являлось простой опиской из-за царившей в тот день в УНКВД суматохи, но в любом случае к его действиям следует отнестись критически как к аргументу в пользу версии убийства на почве ревности. А вся она целиком предстаёт не заслуживающей доверия ввиду сомнительных экспертных выводов, но главным образом по причине недостаточной документальной обоснованности. Материалы архивного уголовного дела № Р-40157 не содержат даже намеков на интимные отношения между Драуле и Кировым, которые якобы имели место в Смольном 1 декабря непосредственно перед убийством. Кроме того, передвижения Кирова по Смольному в тот день были пошагово изучены еще Аллой Кирилиной и нашли отражение в её книге в виде ситуационной схемы, где для интима нет ни места, ни времени. Никаких обстоятельств, прямо или косвенно указывающих на такую возможность, не приводится и в комплексе документов первого дня расследования убийства, опубликованном Александром Бастрыкиным в 2016 году, не говоря уже о сборнике «Эхо выстрела в Смольном». Наделавшие в свое время немало шума кальсоны Сергея Мироновича, неожиданно извлеченные из запасников музея его имени, могут свидетельствовать только о том, что если у него и был близкий контакт с женщиной в день убийства, то ею была отнюдь не Мильда Драуле. Минимум, с одной дамой Киров встречался наедине целых три раза в своей квартире. Его супруга Мария Маркус была в это время за городом. Как написала в своем заявлении в КПК при ЦК КПСС по результатам состоявшейся там беседы бывший курьер Смольного Мария Федорова, она возила Кирову на согласование проект решения того самого партактива, на котором ему не суждено было выступить. По ее словам, именно она 2 декабря собирала в узел вещи, бывшие на ее начальнике в день убийства, который затем передала приехавшему со Сталиным из Москвы Ежову. Интересно, что на допросе Федоровой, состоявшемся 17 декабря 1934 года, вопрос о ее визитах к Кирову не ставился. И совсем удивительно, что в своем заявлении Федорова неожиданно, без видимой связи с описываемыми событиями, упоминает еще одного курьера общей части Ленинградского обкома – некую Евгению, носившую фамилию… Федорова. Как и во всем, что касается обстоятельств убийства, в словах Марии Федоровой порядочно нестыковок, которые не укрылись и от партийных следователей. С одной стороны, в 1966 году ей было уже за 75. Она могла за давностью лет и ошибиться, и приукрасить: и у Кирова дома была трижды, и Николаева в Смольном видела целых три раза. В протоколе ее допроса обо всем этом нет ни слова. Но уже по этому документу показания Федоровой производят впечатление путаницы, а она сама, возможно, даже выдумщицы. Фамилию Николаева на допросе она действительно не произносит. Зато по одежде и росту «узнает» в убийце человека, которого сотрудник оперода Дурейко попросил не стоять в коридоре Смольного, где должен был с минуты на минуту пройти Киров. Однако показаниями самого Дурейко это не подтверждается. Человек, с которым он разговаривал, был вскоре установлен и оказался одним из многих «просителей», обивавших пороги кабинетов Смольного.

Крушение «секс-версии» не уменьшает роли Мильды Драуле в исследуемых событиях. Напротив, ее показания, вероятно, помогут наконец найти ответ на вопрос: кто был Леонид Николаев? Ведь кому, как не жене, лучше всех знать своего мужа? Огромной бедой Мильды Петровны было то, что она продолжала испытывать если не любовь, то по крайней мере уважение к мужчине, который этого не заслуживал. Она верила в супруга и, считая с его слов, что к нему отнеслись несправедливо, старалась помогать во всем, не задумываясь и не вникая в его дневниковые записи, которые становились все более странными. Большого значения этим странностям она не придавала, списывая все на общее упадочное состояние Николаева, усугубленное и без того непонятной даже для нее, как она призналась следователю, манерой выражаться. «Я тогда хотела ему помогать», – сказала она, отвечая на вопрос председателя суда Ульриха, зачем она просила у знакомых пропуск на собрание партактива 1 декабря. И тут же заплакала. Видимо, от чувства своего бессилия и горького сожаления, что ничего уже нельзя изменить.

Генрих Люшков, усилиями которого во многом и было «соткано» дело сестер Драуле и Кулишера, безусловно, должен был знать все его нюансы. Уже работая за пределами СССР на японские спецслужбы и отзываясь публично о Николаеве как о ненормальном, он сознательно многое упрощал, так как в то время иной аудитории, кроме зарубежной, для его разоблачений и быть не могло. А вопрос у нее был один: если убийца не участник подпольной организации, тогда кто он? Со слов Люшкова, подкрепленных обнародованными уже в наше время фрагментами дневников Леонида Николаева, так и стали считать: глубокая личная обида за увольнение с работы, а после этого нечуткое отношение различных инстанций вызвали у Николаева крайнее озлобление. Безусловно, его отношение как к окружающей действительности, так и к самому себе нельзя полагать вполне адекватным. Но и объяснить все произошедшее только тем, что он был психически ненормальным человеком, тоже нельзя. Как и многие его современники, он не избежал пресловутого синдрома усталости от эпохи Гражданской войны и военного коммунизма, но при этом, мягко говоря, склонен был преувеличивать свои заслуги на этом этапе, настаивая на том, что достоин привилегированного положения. Здесь надо отметить, что двойная мораль была характерна уже для раннего советского общества. Так, например, не подозревая об истинной роли Романа Кулишера, Леонид Николаев заявил, что за провокационные разговоры в оппозиционном духе, который тот ведет, его с собеседником надо посадить. Но этот случай относится не к второй половине 1934 года, а к событиям четырехлетней давности. Здесь Николаев, благополучию которого еще ничего не угрожало, выступает вполне лояльным советским гражданином, верным генеральной линии коммунистом. Все изменило его исключение из партии и последовавшая потеря непыльной работы в Истпарте. Несмотря на восстановление в рядах ВКП(б), преодолеть надлом Николаеву не удалось. Содержание его дневника становилось все более мрачным, безысходным, несмотря на «непонятную манеру выражаться». Да и такой ли уж непонятной она была? Местами дневник Николаева напоминает язык произведений Андрея Платонова. И этому есть объяснение. После революции благодаря пропаганде и агитации лексикон малограмотных слоев населения, к которым принадлежал Николаев, претерпел существенные изменения. Однако умение владеть словом оставляло желать лучшего как с точки зрения семантики, так и синтаксиса. Но, как ни странно, при внимательном чтении бумаг убийцы можно обнаружить записи, рисующие характерный портрет, скрытого оппозиционера. А после прочтения одного из протоколов допросов Мильды Драуле от 11 декабря 1934 года отпадает необходимость копаться в записях ее мужа. Как свидетельствует жена Николаева, первое проявление его недовольства политикой партии на селе она отметила еще зимой 1933 года. Таким образом, показания М. П. Драуле играют по отношению к дневникам Николаева своеобразную демаскирующую роль. «Кухонная оппозиционность» Николаева не могла не стать подпиткой его террористических намерений и их реализации.

Представленный в публикации материал структурирован следующим образом. Первые три раздела – «персональные», 4-й и 5-й – тематические. Внутри всех разделов документальный ряд выстроен по хронологическому признаку. В разделе 4 собраны свидетельские показания, копии некоторых протоколов допросов братьев Николаевых, а также агентурный и справочный материал. В разделе 5 представлены не только итоговые документы дела, но также начальные и промежуточные. Достаточно сказать, что дело имеет три титула, из которых публикуется оригинальный, где указаны только двое фигурантов – Мильда Драуле (с окончанием «э») и Роман Кулишер. Титул, как документ, важен также тем, что приводит проставленные наборными штампами черного и синего цветов первоначальный трехзначный и последующий шестизначный номера дела. Оригинальный номер 886 был сначала присвоен делу не троих, а двоих фигурантов только 9 января 1935 года. До этого весь материал в отношении М. П. Драуле и Р. М. Кулишера хранился в той же папке, однако следствие велось в рамках общего производства по делу о «злодейском убийстве». Что касается Ольги Драуле, то в ее «персональном» разделе приводится выписка из протокола Особого совещания, которая свидетельствует о том, что ее дело за номером 874 было выделено в отдельное производство только 15 января 1935 года. Кстати, Ольга Драуле и Роман Кулишер были арестованы гораздо позже Мильды – только 6 декабря 1934 года.

Характерной особенностью дела сестер Драуле и Кулишера, в отличие от основного, является отсутствие в нем протоколов очных ставок между обвиняемыми. С одной стороны, в этом не было необходимости: с 3 декабря 1934 года, когда допросами М. П. Драуле лично занялся приехавший из Москвы Г. С. Люшков, ее признательные показания следовали одно за другим. Вначале сознавшись в ведении совместно с Николаевым его дневника, неделю спустя эта уже изнуренная жизнью женщина, мать двоих детей, к тому же больная туберкулезом, под давлением следствия взвалила на себя и куда более тяжкий, смертельный груз обвинений. Не последнюю роль в этом сыграл и ее муж, заявивший, например, на допросе, что наган, из которого он застрелил Кирова, хранился открыто в ящике письменного стола, где его могла видеть Мильда Петровна. Ее очередного признания следствию долго ждать не пришлось. В итоге она не только созналась в своей осведомленности (которую следствие и суд тут же превратили в соучастие) во всем, в чем только было можно, включая установление «нелегальной связи» Николаева с Латвийским консульством, но даже обобщила результаты своей «контрреволюционной работы» в собственноручно написанном письме в НКВД, где просила сохранить ей жизнь только ради детей.

Но знал ли об аресте своей жены убийца, или чекисты водили его за нос? Обещали ведь ему и жизнь сохранить… Как явствует из письменного заявления Л. В. Николаева от 15 декабря 1934 года, он не знал об аресте матери, но о том, что под стражей находится жена, ему было известно: «.прошу убедительно дать распоряжение об ее освобождении, т. к. на ее попечении дома остались двое детей и престарелая мать». Думается, что Сталину, принявшему решение использовать Николаева в игре на уничтожение против своих политических противников Зиновьева и Каменева, было важно получить от убийцы как можно больше «признаний», оговаривающих всех его старых знакомых – в прошлом участников оппозиции. Не исключено, что кроме сохранения собственной жизни ему было также обещано освобождение из-под стражи супруги. При таком раскладе очная ставка с женой дала бы мужу возможность понять, что дети по-прежнему находятся без присмотра, и это могло бы заставить его отказаться от участия в «игре» на стадии следствия. То же самое можно сказать и о сестре Мильды Ольге и ее муже Романе Кулишере. Следственные документы, по крайней мере имеющиеся в деле, свидетельствуют о том, что они встретились друг с другом и с Мильдой только на суде. Выводить Мильду Петровну на «процесс 14-ти» было также нецелесообразно с точки зрения раскрытия всех карт непосредственно до оглашения расстрельного приговора, что могло бы обернуться истерикой Николаева в зале суда.