Когда над холмиком земли поставили крест, который сразу же покосился в сторону, я наконец поняла, что всё это случилось с нами. Что больше я никогда не увижу самого дорого на свете человека.

В доме после похорон я пробыла недолго, дня три, кажется. Мама не желала никого видеть, в том числе и меня. А мне было всё равно. Я тогда уехала и, по-моему, после раза четыре приезжала домой, а потом и вовсе перестала. И по возвращении в Москву меня прорвало. Через поток неостанавливаемых слез выходили из меня, казалось бы, все внутренности. Даня у меня тогда ночевал постоянно. Утром на работу ехал, а вечером с едой приезжал и кормил меня, чтобы хоть как-то жила. Минус двенадцать килограммов за месяц от моих пятидесяти трех отошло. Он заливал в меня бульоны, сиропы, каши запихивал, а я не могла. Меня тошнило от всего, что происходит вокруг. Кулагин не трогал. Знал, что такое – терять дорогое. Он однажды потерял важный информационно-политический проект – месяц не могли достать со дна. Пил, нюхал и не существовал. И я не существовала тогда.

Месяца меня так держало, а потом подотпустило как будто. Не сразу, конечно, не одним днем. Еще с год меня накрывало воспоминаниями, после которых я закрывалась в квартире и выла, как побитая собака. Потом через слезную паузу вставала и шла дальше до следующих воспоминаний. Через год стало светлее: воспоминания не приносили столько боли, к тому времени они уже так пропитали меня, что уже начинали греть.

И вот теперь, когда я всё это пережила, судьба дала мне возможность увидеть живого папу. Зачем? Сделать еще больнее? Поржать? Плюнуть в меня? Мол, попробуй-ка это снова и снова пережить. А снова не смогу.

Мама села за стол, и нос пробило от ее запаха. Даже не помню, духи это ее или так она пахла. У каждой семьи свой нишевый запах. Этот запах хочется по красивым бутылочкам разлить и открывать, когда не хватает нежности, заботы, дома не хватает.

– Давай ешь, чего смотришь? – папа как будто даже смутился.

Папа вообще был не расположен к нежностям, всё у него было в шутку: за бочек ущипнуть, потрепать за чубчик. Всё это от неумения проявлять свою эту безграничную любовь. С мамой было не так, с ней всё было по уставу, как в армии. И чем старше становился папа, тем больше в нем появлялось заботы ко мне. И чем старше становилась мама, тем строже был ее взгляд и резче слово. Почему они были такие разные и почему тот, кто любил меня больше, не смог поменяться билетом в никуда с другим? Я бы смогла пережить всё совершенно по-другому.

За год до мы отмечали его юбилей. Он тогда первый раз за всё время нашей с ним жизни при встрече не ущипнул, не почесал мой затылок до электрических разрядов, даже не подколол прибауточкой, а просто поцеловал и прижал к себе крепко. Я тогда ничего не поняла.

Есть не хотелось совсем, как будто и не надо было мне вовсе, даже не тянуло под ребрами и не урчало. Я просто смотрела на маму и папу и не понимала, почему раньше не замечала всей этой их особенной красоты, что ли. Так бабушка делала, когда вошла в разряд почтенно возрастных, – просто сидела и смотрела на меня. Я нервировалась, спрашивала: «Ба, ну ты чего?» «Запоминаю», – отвечала она.

– Ну что там, в ПТУ твоем? – спросил папа, пытаясь увести от мыслей, которые читал в покрасневших глазах.

– Нормально так. Па, а помнишь, ты мне ролики подарил, такие странные?

– Ролики? Коньки, что ли? Ну помню, – улыбнулся он.

– Я тогда нос разбила, – улыбнулась от небольных воспоминаний.

– Теперь будешь мне всю жизнь припоминать? – на щеках ямочки его появились. – Зато научилась равновесие держать.

– Ага.

– Из травмпункта не вылезала, – подключилась мама. – Сметану дать?

Потянулась к холодильнику рукой.

– Не, не буду.

– Мне сметанку передай, – потянулся рукой папа. – А куда ты их дела потом? На чердак забросила?

– Не знаю. Пропали куда-то. Мам, ты их не видела?

– Я не переживу еще одного твоего перелома, – отмахнулась она. – Пропали куда-то, может, забросила куда.

Тонкие стены, обои в желтую полоску, отбитый косяк на табурете, зеленый коврик в прихожей и даже розовые занавески, прыгающие по окну от ветра то в дом, то на улицу, – все они скучали по мне. Дом как будто сняли с паузы, и он ожил. Вот сейчас эти двадцать минут пребывания в кухне я находилась в ощущении полного счастья.

– А помнишь, как Машка нам протест утроила? – захохотал папа.

– А у нее что ни день, то протест! Ты про какой? – мамины голубые, как небо, глаза бегали от папы ко мне.

– Тебе, Маш, было лет шесть, наверное. Отвезли мы тебя в деревню к теще, а ты легкая была, как перышко. Вроде бы и взбитенькая такая, и щечки были, и ручки с ножками пухленькие, а легкая. Не ела ничего. И мы тебя молоком отпаивали. Мать налила, а ты глоток сделала и на пол это молоко вылила. Мы говорим: «Маша, будешь так себя вести – в угол поставим. Где это видано молоко выливать?» Так ты в угол встала и отказывалась выходить, только бы молоком не поили.

– Это я так себя наказывала?

– Это ты нас так нервировала, – съязвила мама. – У тебя аллергия на молоко потом оказалась, а мы кружками пытались поить. Думать же надо было! А мы молодые, сами ничего еще не знаем. Ой, было всякое, да прошло. Совсем ничего не съела! – покачала головой в мою сторону.

– Неголодная я, мам.

– В угол сейчас поставим! – продолжал смеяться отец, грозя указательным пальцем.

Мама зазвенела тарелками, стала их мыть и расставлять на сушилку – ровно, тарелка к тарелке, как любила. Дисциплина была бы ее вторым именем, если бы она стала стендапером. Мила Дисциплина Демидова. И репертуар про мужа слесаря и дочь повесу.