– Кто обманывает, будет строго наказан.

Несколько человек под смех и улюлюканье шеренги возвращаются обратно, один безнадежно машет рукой. Однако и оставшихся многовато; никак не меньше полутора сотен. Обер-лейтенант решительно подходит к ним и отделив человек двадцать, остальных резким жестом посылает обратно. Вдруг один, вероятно, недовольный таким оборотом дела, подходит к офицеру и о чем-то его просит. Тот внимательно и серьезно слушает, так что даже отправленные назад замедляют шаг, видимо, надеясь на амнистию. Вокруг полная тишина. Весь строй застыл и напряженно следит за происходящим. Так проходит минуты две.

Вдруг обер-лейтенант, выпростав руки, хватает жалобщика за плечи, рывком его поворачивает и дает сильного пинка в зад. С того слетает пилотка и он, изогнувшись дугой, пробегает несколько шагов и распластывается на земле. Тут же вскакивает, подхватывает пилотку, озираясь и прикрывая одной рукой зад, опрометью бежит в строй. Офицер, как будто ничего не произошло, мгновенно принимает прежний строгий и невозмутимый вид, что еще больше усиливает комизм происходящего. Невозможно не смеяться. Стесняться нам здесь некого, и мы вполне откровенно проявляем свои эмоции: хохочем, свистим и улюлюкаем. Некоторые самозабвенно визжат. Все мы искренне рады, что кто-то не добился хорошего места, рады, что кто-то попал в беду, рады, что слабого обидел сильный и обладающий властью, и внутренне принимаем сторону сильного. Такова природа человека. Он всегда рад беде ближнего и в поединке между слабым и сильным неизменно принимает сторону последнего, особенно, когда тот обладает властью. Впрочем, обычно вслух мы об этом предпочитаем не говорить.

Сейчас нами позабыты все тяготы: мы больше не голодны, не больны, не разуты. Вот древний лозунг - хлеба и зрелищ. Одно вполне заменяет другое: нет хлеба, зато зрелище превосходное. Офицер тоже явно любуется произведенным эффектом и нашим всеобщим одобрением. Во всяком случае, он не унимает нарушения нами дисциплины. Не делают этого и колонновожатые, вероятно, знающие артистические наклонности своего шефа.

Снова переводчик кричит - нужны, нужны, нужны ... и вдруг:

– Нужны сильные и здоровые люди для работы в лагерной полиции.

Долгая пауза. Потом вперед выходит один, за ним сразу еще трое, потом еще один. Комендант, по-видимому, считает, что этого количества недостаточно. Подозвав переводчика, он что-то ему внушает. Переводчик гаркает:

– Он говорит, что желательны люди, служившие в советской милиции.

Выходят еще желающие. Но сейчас мы на это не обращаем внимания. Наш экстаз прошел, все мы сникли и понуро и равнодушно ожидаем хлебной раздачи. Кажется, объяви сейчас, что нужны черти в ад, или ангелы в рай, и это не смогло бы всколыхнуть охватившее нас безразличие.

Наконец наступает самый радостный миг - везут повозку с хлебом и под строжайшим контролем немцев-колонновожатых переднему от каждой семерки вручают заветную буханку - тот желанный килограмм, ради которого сейчас мы отринули бы все сокровища мира.

Хлеб роздан и подается команда "Разойдись". Но мы никуда не расходимся, а, сгрудившись в тесные кучи, делим хлеб. Глаза каждого прикованы к заветной буханке. Мы топчемся, переступаем ногами, сопим и потираем руки. Хлеб режем на семь кусков и раскладываем их на земле. Затем кусочки развешиваем на самодельных весах, состоящих из коромысла с привешенными по концам спичками. От большего куска отрезаем крошечные кусочки и лепим их к меньшему. Раздел кончаем "раскрикиванием", то есть тычем в спину одному отвернувшемуся и спрашиваем "кому?" Тот отвечает: Алексею, Ивану, этому, тебе и т.д.

Получив хлеб, одни тут же его съедают, или, вернее, проглатывают, а потом с удивлением глядят на пустые руки: куда же делся хлеб? Другие (таких меньше) делят на крошечные порции, обминают их, чтобы не обсыпались крошки, и заворачивают в грязные тряпицы. Третьи делают тюрю и съедают ее холодной или кипятят на костре. Но все это игра и самообман - такой порции мало и курице.

Получив пайку, проворно ковыляю к воротам. Сейчас будут набирать на работы. Пробиться вперед нет возможности - желающих намного больше, чем вакансий. Собрали одну партию - человек десять -двенадцать. Лезло больше, но лишних отогнали пинками и палками. Партию принимает конвоир и ведет за ворота. Уверенно и спокойно проходят уже работающие команды. Набирают вторую и третью небольшие партии. Наконец собирают большую команду человек в пятьдесят. Все бросаются вперед, самозабвенно рвусь и я. Вот уже почти влез в строй, как вдруг сильная затрещина, которую получаю от переводчика Мишки, и одновременно сокрушающий удар резиновой дубинкой от полицейского валят с ног и отшвыривают в сторону. Вот и попал на работу. Вместо работы как следует получил по шее.

Под вечер произошел необыкновенный случай. Совершенно незнакомый и неизвестный человек протянул мне горсть капустных листьев. Я озадаченно спросил:

– Но у меня ничего нет, чем тебе заплатить?

– Не надо ничего, ешь на здоровье.

И ушел. Первым был чисто животный импульс - я тут же эти листья съел, и только потом заплакал, потрясенный человеческой добротой. Это так необыкновенно - разделить с чужим то, что нужно самому.

На следующий день после утреннего построения отделили тысячи полторы народа и повели за два километра на станцию Саласпилс. Шли мы почти без конвоя и строили догадки - куда и зачем нас ведут? Высказывались предположения, что посадят в телячьи вагоны и повезут в Германию. Но обычно этапы в Германию формируют не так, и они не бывают такими большими. Мне это было безразлично, и я с интересом смотрел на неведомую мне чужую заграничную жизнь: на аккуратные чистенькие домики из серого камня со срезанными коньками крыш, на редких прохожих и чистеньких детей, сворачивающих при встрече с нами в сторону, на ровные аккуратные квадраты полей и огородов, по большей части убранных. Все оказалось гораздо проще на станцию привезли несколько вагонов досок, которые нужно было сгрузить и на себе перенести в лагерь. Так, в виде прогулки, правда, обратно с ношей, и прошел день. Для жизни, небогатой впечатлениями, и это хорошо.

Проходят дни. Я опять не один. У меня довольно много знакомых, но особенно близко ко мне держатся два ленинградских мальчика: только что окончивший школу Саша и заводской Коля. Оба они жалкие и как бы ищут у меня защиты от невзгод. Я ничем им не могу помочь, и от этого мне немного не по себе. Вероятно, и они это понимают, но сознание того, что рядом с ними кто-то старший, их успокаивает, создавая иллюзию защищенности. Ведь и мать не может защитить своего ребенка от жизненных невзгод. Что, например, она может сделать, если его в школе травят и бьют мальчишки? Так и я не могу облегчить жизнь ребят, а они, как мне кажется, не жильцы в лагере. На днях узнал о смерти в лазарете Захарова.