Иеромонах Анатолий вышел из куреня и подумал: «Вряд ли он заставит их собраться. Но кашу маслом не испортишь».

Впрочем, он ошибся.

Призыв Зыкова, похоже, был услышан. И отец Анатолий, который рысцой приближался к стоящему в центре станицы храму, увидел, что возле него толпится очень даже приличное количество людей.

«Человек тридцать – сорок, – навскидку определил он. – Много приезжих. Видно, с других хуторов».

Действительно, у храма стояли разные люди. Молодежь – с цветами. Казаки – в форме. Женщины – в черных платках. Вокруг ограды – легковые машины всех цветов и марок. А у ворот – небольшой черный микроавтобус «Форд Транзит». Катафалк.

Отец Анатолий прошел мимо людей к полуоткрытым дверям храма. И услышал разговор женщин, стоящих на паперти:

– Ему бы жить и жить! Такой молодой парнишка! – говорила одна, грузная, одетая во все черное.

Вторая – молодайка, принаряженная, с веснушками на белом лице – вторила ей:

– А каково его родителям сейчас? Вон они приехали из Ставрополя! На матери лица нет!

– А мерзавец этот все еще в больнице лежит? Чтоб ему пусто было! – И, завидев проходящего рядом седо-белого Казакова, старшая обратилась к нему:

– Благословите, батюшка!

Отец Анатолий благословил, подставил руку для поцелуя, перекрестил и прошёл в храм.

Пока он готовился к отпеванию, Прохор уже распоряжался в зале. Иеромонах отдавал ему должное: Зыков подготовил все самым лучшим образом, даже нашел трех женщин, которые знали церковное пение, так что получился маленький хор.

Когда все было расположено и расставлено, внесли гроб. Народ начал медленно заполнять храм.

Но Казаков пока не видел этого. Он был занят тем, что у себя в алтаре готовился к действу.

Став на колени, положил земные поклоны. И начал молиться, просить у Бога сил и милости, для того чтобы провести этот важный ритуал, смысл которого прост и понятен: молитвой собравшихся перед гробом ходатайствовать перед Господом об отпущении грехов усопшему и вселении его в Небесные обители.

Он понимал также, что отпевание важно не только для погибшего, но и для его родственников. В первую очередь – для отца и матери. Это действо содержит в себе наставления, помогающие им справиться с горем и исцелить душевные раны. Превратить скорбь, рыдания, плачь в священную прощальную песню.

В это время Прохор выстроил, разместил входящих вокруг гроба. Раздал им свечки.

– Зажгите вон там. Вот вам бумажки! Наденьте на свечки, чтобы на руки вам воск не капал…

Со стен строго глядели на молодого покойника лики святых, ангелов и самого Христа.

Иеромонах был готов. И, как артист, вышел через открытые Царские врата. Вышел и увидел лица. Разные. Знакомые и незнакомые. Горестные. Любопытствующие. Нахмуренные. И… счастливую рожу Прохора, который чувствовал себя как рыба в воде.

Храм был наполнен запахом горящих свечей. В нем стояло даже какое-то сизоватое марево. Оно колебалось в воздухе.

– Благословен Бог наш ныне и присно и во веки веков! – громко и отчетливо, как когда-то подавал команды в бою, сказал свою первую фразу Казаков.

И затем воскликнул:

– Аллилуйя! Аллилуйя! Аллилуйя!

И только его голос чуть затих под сводами храма, как певчие подхватили, зачастили, зачастили – так быстро, что в напеве слышались только отдельные слова: «Архангелы, Божья Матерь, Христос, Воскреснут первые…» А потом: «Господи помилуй! Господи помилуй! Господи помилуй! Раба божьего…»

Отпевание покатилось по привычным, давно знакомым рельсам. Это венчал он Романа и Дарью в первый раз, а уж отправлял в последний путь великое множество народа.

Казаков взял кадило, предусмотрительно разожженное Прохором, и начал кадить вокруг покойника. При этом, вглядываясь в лицо погибшего, он думал: «Интересно, как меняется выражение. Был пацан пацаном. Мальчишка! А тут как быстро после смерти проступила какая-то значительность, важность на лице».

Запах ладана щекотал горло. Горящий огонь свечей, пение певчих создавали в храме какую-то особую, даже слегка странную атмосферу единения, тепла и мира.

И отцу Анатолию в эти минуты показалось, что парень этот, Андрей, вовсе не умер, не убит, а просто лег отдохнуть. И стоит ему только закончить обряд и сказать: «Ну, вставай! Можешь идти домой!» – он поднимется из гроба, обопрется о его края и, в изумлении окинув всех собравшихся взором, спросит: «А где это я? И что вы это делаете?»

И вот с этим-то ощущением нереальности всего происходящего отец Анатолий продолжал свой скорбный молебен, трижды вопрошая Бога на предмет успокоения души: