Тарский сердито сжимает челюсти, на мгновение прикрывает глаза и медленно переводит дыхание. Попутно ловит мою кисть, крепко сжимает и отводит в сторону. Не отпускает. Вторую тоже перехватывает. Одновременно стискивает своими пальцами мои, при этом большими прочесывает тонкую кожу на запястьях.

— Успокойся, Катерина, — вновь взглядом прошивает. В мою раскрытую душу сыплет искрами неясной для меня злости. Обжигает, но на это мне уже плевать. — Ложись спать.

— Ну, как всегда! Ложись спать, — передразниваю его суровый голос. — Я переживаю, а ты… Бесишь ты меня! Понятно?!

— Ты меня тоже.

Если бы ответное признание не прозвучало привычным ровным голосом Тарского, я бы, невзирая на то, что видят мои глаза, усомнилась в том, что это произнес он.

— Надо же! Я думала, тебе на всех плевать!

— Кроме тебя, Катенька.

— Так, значит? — отчего-то задыхаюсь.

— Выходит, что так.

Франкфурт-на-Майне, Германия.

Характер у меня такой… Многое могу пережить. Кто-то со стороны обязательно многозначительно и скептически заметит: «Ничего ты еще не видела…» Ошибаетесь. За свои восемнадцать набралась впечатлений по самую глотку. На моих глазах проходили истерики, панические атаки и периоды острого маниакально-депрессивного психоза матери. Я была рядом в моменты, когда она чувствовала себя смертельно несчастной — часами плакала, а после наступления полного изнеможения сутками лежала в постели. Когда на нее находило необъяснимое веселье — тогда она танцевала и много смеялась. Когда она, под воздействием бесноватого душевного подъема, не выходила из мастерской по несколько дней — рисовала, пока физические силы не покидали тело. Когда ее внезапно обуревали агрессия и желание навредить любому, кто подвернется под горячую руку. Однажды она бросилась с ножницами на меня. Мамы больше нет, а шрам на затылке остался.

И потом, каким бы странным и пугающим это ни казалось, для меня смерть, естественная или насильственная, стала чем-то обыденным. Не единожды видела, как люди умирают. Видела их в первые минуты после пересечения разделительной черты: подрезанный и истекающий кровью дядя, инфаркт бабушки, утопленная мама, застреленная Карина… Череду отцовских охранников не считаю.

Да, я многое могу пережить. Быстро отпускаю любую ситуацию. Умею концентрироваться на самых незначительных положительных моментах. Но… Я никак не могу справиться со своей глупой и абсолютно безумной ревностью. Это чувство всю душу мне растерзало. Говорю себе, что он не мой. Не дура ведь, понимаю. Сотни доводов агрессивно втрамбовываю в неокрепшую сердечную мышцу. Чувствую, что проблема именно там… Пытаюсь вытолкнуть ее и залатать пролом. И еще больше страдаю. Ничего не помогает.

Что такое-то?

Бросил бы кто спасительный круг…

Таи-и-и-р-р…

Кричу же… Кричу!

— Это самый красивый город, в котором я когда-либо бывала, — шагая по ярко освещенной аллее и глядя на темную речную гладь, стараюсь наслаждаться компанией Тарского и при этом не дорисовывать себе лишнего. — И все же… Когда мы уже домой полетим?

Уверена, что в Москве, как только дистанция между нами увеличится, и прорехи одиночества заполнятся друзьями, все это ослабнет и вернется к прежнему терпимому и даже приятному состоянию симпатии и любопытства.

— Когда я решу, ты об этом узнаешь.

Ничего необычного, но сейчас меня такое отношение задевает сильнее обычного.

— Ты давно связывался с отцом? Может, стоит ему позвонить? — Тарский на эти вопросы не реагирует. Продолжает идти, глядя строго прямо перед собой. Я шумно выдыхаю и, цепляясь за его локоть, пытаюсь поспевать и при этом не прекращать развивать мысль. — Давай, я с ним поговорю. Скажу, что хочу домой… Он ведь обещал, что мы пробудем в Европе месяц-полтора… Уже тридцать шестой день заканчивается! Я веду счет! Пора бы как-то думать… Уф… Таи-и-и-р-р! — утратив остатки терпения, перехожу на бег и перекрываю ему путь.

Поймав взгляд, вздрагиваю. Машинально пячусь, когда он продолжает шагать. Кажется, что раскатает, словно каток. Но нет, останавливается. Играя желваками, жестко сжимает челюсти.

— Что тебе надо, Катя?

— Что за вопрос? Ты меня вообще слушаешь? Я перед кем тут распинаюсь?

— Слова я слышал. Спрашиваю, чего ты добиваешь?

— Того, о чем говорю!

— Нет, не этого.

В растерянности замираю, пока он обходит меня и продолжает идти. Спохватившись, догоняю, конечно. Приходится приложить усилия, чтобы разобрать то, что во время этой короткой и резкой встряски рассыпалось.

В Германии мы находимся пятый день. Тарский объявил об отъезде наутро после своего возвращения. Я сначала обрадовалась, но когда узнала, куда и с кем летим, тотчас сникла. Во Франкфурт мы прибыли одним рейсом с Федором и Элизой. Януш приземлился через сутки. И хоть расселились мы в разных частях города, каждый день с ними приходится видеться.

Как я могу побороть агрессию и ревность, если эта фифа постоянно находится рядом? Если бы мой Тарский не был таким толстошкурым, уже бы дыру своими взглядами в нем протерла. Серьезно!