Итак, родитель мой скончался, оставив мать одну-одинешеньку с двумя малолетними детьми на руках, которых нужно было не только прокормить, но и во что-то одеть перед вступающей в силу зимой. И тут мать моя, всегда забитая и тихая, развела невероятно кипучую деятельность. Не было минуты, чтобы она просидела сложа руки, постоянно бегала из дому в поисках заработка, заводила знакомства, обивала пороги и прочее и прочее. Словом, мы с Дашей только и могли, что сидеть разинув рот и наблюдать за мелькающей по комнате матерью.

Однако ж нет… Это только я сидел да глазами хлопал, Даша же как могла помогала матери, что-то шила и штопала. И тем не менее, к концу первого в нашей жизни одинокого месяца стало очевидно, что заработков решительно не хватает даже и на пропитание. И тут на смену бурной деятельности пришло глубочайшее отчаяние. Я помню, как однажды вечером мать пришла в комнату и села в углу. Только что у нее состоялся разговор с домовладелицей. Нам должно было съехать.

Мать долго сидела безо всякого движения, пока слезы не покатились у нее из глаз… Словом, не хочу и не буду описывать ту жалкую сцену, которая разыгрывалась в нашей убогой комнатенке. Дело тут совсем в другом, ибо как только низвержение в пропасть отчаяния, казалось, достигло своей низшей точки, дверь в нашу комнатушку отворилась. В дверном проеме мы трое увидали молодую барышню, одетую не бедно, но и не богато, во всяком, случае куда чище и опрятнее нашей матери.

Все мы были несколько обескуражены явлением незнакомки и потому молча хлопали на нее глазами, не зная что сказать. Видя наше замешательство, барышня поспешила представиться. Оказалось, она была послана из дома госпожи И-ской, где служила горничной. Моей матери удалось перехватить там кое-какой работенки.

Барышня сообщила, что госпожа приглашает нашу мать к себе для разговору и просит прибыть завтра же поутру. Видно, от свалившихся невзгод мать моя окончательно перепугалась, вздумала, будто госпожа недовольна ее работой, и со слезами на глазах принялась сказывать о горькой судьбе и прочее и прочее. Барышня же поспешила прервать эти совершенно до нее не касающиеся причитания, ибо ее дело передать послание да еще кое-что. Тут уж мы все навострили уши – какое еще "кое-что"? Спустя мгновение барышня извлекла из кармана несколько монет и протянула матери. Мать с недоверием смотрела на деньги и не решалась взять. Впрочем, колебалась не слишком долго. Когда все было сказано и передано, барышня споро покинула нашу комнатушку, а у нас впереди была тревожная бессонная ночь. Что могло понадобиться г-же И-ской? И с чего вдруг эти деньги?

Не буду тянуть да размазывать. Не для какой-нибудь там интриги, в конце концов, эти записки и начинались. Дело с г-жой И-ской заключалось в следующем: моя мать действительно брала у нее какую-то черную работенку, а барыня эта, жена небезызвестного в Петербурге юриста и мецената Валентина Сергеевича И-ского, еженедельно давала себе труд общаться с экономкой и выспрашивала ту последнюю, кто да почему к ним ходит. И вот экономка эта рассказала своей барыне жалкую историю моей матери. Вот г-жа И-ская и решила принять в ней участие и не позволить всему семейству погибнуть от голоду да холоду.

На следующий день, с раннего утра моя мать отправилась к г-же И-ской. Мы же с Дарьей остались дома и, кажется, за все время, что нашей матери не было дома, ни разу не слезли с лавки, все глазели на дверь да не смели шелохнуться. Наконец, вернулась мать. Со слезами радости на глазах. Г-жа И-ская давала ей место прачки в собственном доме, с кровом и столом. Эта дама, следуя примеру мужа, решила совершать благодеяния в самом передовом смысле этого действия. Она предпочитала давать голодному удочку, а не рыбу.

Нельзя сказать, что с того дня мы зажили счастливо, однако угроза голодной смерти пропала, что вселило в нас добрую надежду. Не обошлось и без некоторого мистицизма. Поскольку события эти случились в канун Рождества, я, со свойственной всем детям наивностью, увидел во всем этом длань Господнюю и уверовал. Ненадолго, впрочем…

Итак, мы переехали в господский дом, получили крышу над головой и довольно сытные харчи. Но тем дело не кончилось. За скромным семейным обедом г-жа И-ская рассказала мужу о своем поступке. Тот, думается, неслыханно воодушевился, узнав о такой гражданской сознательности супруги, смешанной с христианским состраданием, и решил, в свою очередь, вмешаться в судьбу нашего семейства. В частности, в мою. У супругов И-ских был сын Миша, мой ровесник. По хилости здоровья обучался он на дому, что несказанно расстраивало Валентина Сергеевича, который искренне полагал, что ребенку необходимо общение со сверстниками. Мысль, конечно, неглупая, но сдается мне, что к Мише неприменимая. Уж очень апатичен был и нервозен этот мальчик. Регулярное посещение гимназических классов могло стать для него настоящей пыткой.

Так вот, Валентин Сергеевич рассудил, что будет очень кстати, если я стану присутствовать на Мишиных уроках. Как сказал Валентин Сергеевич моей матери:

– На правах полноценного ученика.

Матушка долго валялась в ногах Валентина Сергеевича, обильно увлажнив ковер его кабинета благодарными слезами. Валентин Сергеевич пытался ее унять, да где уж! Даже довольно веский аргумент о том, что Мише будет полезен опыт общения с представителем "низших классов", не смог утихомирить мою родительницу.

Так, нежданно-негаданно я стал получать образование. Коснусь этого предмета лишь вскользь, и то потому лишь, что этот поворот судьбы сыграл определенную роль, и не случись его, не писать бы мне этих записок.

Наша с Мишей учеба протекала довольно-таки тихо. Валентин Сергеевич старался приглашать в учителя людей молодых, с "передовыми взглядами". В большинстве случаев так и выходило. Многие из них были студентами, поголовно одержимые Марксовой теорией классов. Да и не только в Марксе было дело, хватало и своих доморощенных кумиров. Словом, различий между мной и Мишей в самом деле не делалось, что со временем стало меня обижать. Наука давалась мне без особого труда, чего никак нельзя было сказать о Мише. Уж и не знаю, в чем там было дело, но порой этот мальчик не мог связать и двух слов о предметах столь обыденных, что, пожалуй, и коза Нюрка проблеяла бы что-нибудь на их счет, коснись испросить ее мнения. Миша обнаруживал полное отсутствие каких-либо знаний по всем точным и естественным дисциплинам. Да к тому же во мне развилась странная и необъяснимая черта (со временем, слава богу, побежденная): стоило мне услышать вопрос учителя, как ответ вырывался из меня абсолютно самостоятельным порядком, даже если и вопрос адресовался не мне. Будто бес какой меня подталкивал. Эти мои совершенно непреднамеренные выходки фактически лишали Мишу малейшей возможности дать ответ. Из-за чего у Миши, думается, развилось против меня некоторое предубеждение. Хотя, на мой взгляд, столь малоудовлетворительная учеба нисколько не расстраивала Мишу.