– Вы совершенно правы, господин маркиз, в своем человеколюбивом негодовании, – сказал кондитер. – Но все же я посоветовал бы быть осторожнее в речах. Вас могут подслушать и донести, – опасливо озираясь, предостерег он.

– Но кто же понимает здесь французский язык? – возразил маркиз.

– Кто? Да вот хотя бы этот бледный молодой лакей! – указал Бабю на стоявшего в двух шагах бедно одетого юношу. – По выражению его лица я заключаю, что он вас слышал и понял.

– Пусть! То, что я сказал, повторю везде. Заметьте, сиер Бабю, что меня охраняет некое тайное преосенение. Земные власти и враги мне не страшны. Имею врагов ужаснейших иного мира. С ними борьба труднее. Но и против тех я вооружен, ибо я есмь человек. Ничье происхождение не превышает сего происхождения. Я древнее всякого существа в натуре. Ибо я – человек! Я существовал прежде рождения всякого семени, однако явился в мир после всех них. Но тем я был выше всех сих существ, что им надлежало рождаться от отца и матери, а человек не имел матери. Сверх того человек всегда должен был сражаться, дабы прекратить беспорядок и привести все к единице, а их дело – повиноваться человеку. Но как сражения, к которым обязан он был, могли ему быть только опасны, для сего был он покрыт бронею непроницаемой и сверх того вооружен копием, составленным из четырех металлов. Сие копие имело свойство жечь, как огонь, и одним разом ударяло в два места. Но человек прельстился и пал! Тогда, лишася позорно всех своих прав, низвержен был в страну отцов и матерей, где с того времени и находится, сетуя и сокрушаясь о том, что видит себя смешанным с прочими существами натуры. В сем плачевном состоянии потерял он копие, и самая броня исчезла от него. Однако отец его, наказывая таким образом, не хотел лишить его всей надежды и совершенно предать его ярости врагов; тронут будучи раскаянием и стыдом его, обещал возвратить ему прежнее состояние, если только употребит к тому тщание, и броню и копие потерянные. Сего-то несравненного оружия исканием человеки должны заниматься! Искатель не утомится, найдет его. Указан ему путь земной к месту хранения и дверь в хранилище! Стучащему – отворят! Ищущий – найдет!

Произнося все эти непонятные слова с необычайным одушевлением и важной напыщенностью, Пеллегрини обращал взоры свои к небу, а при последних фразах несколько раз топнул ногой о землю.

Сиер Бабю слушал его с величайшим вниманием и благоговением, хотя едва ли понимал хоть слово.

– Все суть гиероглифы [24] ! – как бы самому себе, в изъяснение произнес кондитер, когда маркиз наконец умолк.

Бедно одетый юноша, обративший на себя их внимание, между тем, очевидно, вслушивался в речь Пеллегрини, который затем вдруг повернулся к нему и, шагнув, положил руку на плечо юноши, устремив пронзительный взор прямо в лицо смутившегося парня.

– Молодой человек, вы понимаете по-французски? – спросил затем маркиз.

– Понимаю, – смущенно отвечал юноша тоже по-французски.

– И слышали многое из сказанного мной? – продолжал допрос маркиз.

– Я имею уши, чтобы слушать, и глаза, чтобы видеть, – пожимая плечами, отвечал юноша. – И ваша милость изволили изъясняться так громко, как будто находятся среди глухих.

– Эге, вы, я вижу, острый слуга! Мне такого и надо. Ведь вы пришли сюда наниматься в услужение?

– И в этом ваша милость не ошиблись. Я вольный человек и даже польский шляхтич. Обучался наукам. Но бедность и необходимость помогать больной сестре моей заставляет меня искать должность слуги.

– Очень хорошо. А я именно с этой же целью явился на сей невольничий рынок: чтобы нанять расторопного молодого человека, который мог бы выполнять разнообразные поручения. Судьба посылает мне вас, любезный Казимир. Ведь, не правда ли, вас зовут Казимиром?

– Совершенно верно. Но как ваша милость узнали мое имя? – изумился молодой человек.

– Э, любезнейший, я могу прочесть нечто большее, если вы позволите мне коснуться вашей головы. – И, говоря это, маркиз быстро сунул руку под поношенную шляпу Казимира и мгновенно ощупал весь его череп. – О, я читаю, как в открытой книге! Вы большой честолюбец, любезный Казимир! Ого, вы даже мечтали о духовной карьере… потом о светской… Погодите! Что это? Вы хотели быть кардиналом и папой… О, еще выше! Вы метили даже на польский престол… Krol Poniatowski – kiep zaski Boskiey [25] . Чем он лучше вас? Природный шляхтич на крыльях золотой свободы может вознестись до высочайших степеней…

– Боже мой, как ваша милость догадались? – смущенно пробормотал Казимир. Это были сокровеннейшие думы несчастливца, утешавшегося фантазиями в горькой действительности.

– Вы много бедствовали… Покушались даже покончить с собой… Писали стихи… Ага! Безнадежная любовь к недоступной аристократке…

– Кто вы? – выворачивая голову из-под быстрых пальцев Пеллегрини, со страхом вскричал Казимир. – Ваша милость – пророк?!

– Я показал вам ничтожнейшее из моих искусств, любезнейший, – с важностью сказал Пеллегрини. – Кто я – вы скоро узнаете. Я беру вас к себе в услужение. О цене мы сговоримся. Вы не будете обижены. Покамест вот вам задаток, – опуская руку в карман и затем протягивая ее Казимиру, говорил маркиз.

Казимир протянул руку и ощутил на ладони три новеньких блестящих червонца. Казимир стал ловить руку маркиза, намереваясь поцеловать ее, но тот отдернул.

– За ничтожную щепотку блестящего металла вы хотите, Казимир, поцеловать мне руку! Что бы вы сделали, если б я открыл вам дверь всех месторождений металлов драгоценных? Научил бы спускаться на дно голубых вод, где образуются совершеннейшие перлы?! Но довольно о сем. Отныне вы приобрели господина, а я приобрел слугу.

– Падам до ног паньских! – вскричал Казимир. – Вы найдете во мне вернейшего исполнителя всех ваших распоряжений.

– Посмотрим. Пока же расстанемся. А в понедельник утром приходите в Итальянские улицы. Отыщите дом придворного костюмера синьора Горгонзолло, а в нем спросите квартиру графини ди Санта-Кроче. Запомните хорошенько. А теперь прощайте.

Маркиз в сопровождении сиера Бабю отошел, провожаемый низкими поклонами нанятого им слуги.

Некоторое время они безмолвно пробирались среди торгующихся групп, наемников и рабов. Выйдя на набережную Канавы, маркиз стал прощаться с кондитером.

– Очень рад, мой достопочтеннейший сиер Бабю, что встретил вас, – произнес он приветливо.