Он откашлялся, но ничего не сказал. Она спросила, не хочет ли он чаю со сладким пирогом, и попросил! позвонить. Принесли на подносе стакан жидкого чаю и кусочек пирога, надгрызенный зубами. С волнением, глядя на пирог, он проговорил:

– У вас так хорошо здесь, уютно.

– Ах, у нас ужасный беспорядок все эти дни, - ответила Марья Кирилловна.
– Зато я досыта надумалась во время болезни. Всего лучше думать, когда хвораешь. Только нужно решить вперед, что помрешь, решить не совсем по-настоящему, а так - загрустить, что вот умрешь, как жалко... Тогда все прошлое начнет представляться без страстей и обид. Переберешь все мелочи, давно забытые.

Она закрыла глаза. В тишине комнаты, под шкафом, царапалась мышь.

– Я многое решила: не уезжать никогда больше от доктора, по ночам с ним не разговаривать... Он говорит: "На любовь нужно смотреть просто"; когда я теперь уезжала - даже назвал ее "функция". Я обиделась: "Ах, если только функция - могу и совсем к вам не приезжать!" Но мало ли что говорится со зла. Он прав. Должно быть, я просто порчу ему жизнь. А то, что меня переполняет, не знаю, - все это от безделья.

Николай Иванович завертелся, потер переносицу:

– Так все-таки нельзя.

Должно быть, она улыбнулась под платком; сморщился нос и глаз стал длинным.

– Вчера вечером наверху играли на рояле. Я задремала, и было так сладко, точно я полетела от земли. И вдруг слышу звук - однообразный, тонкий, звенящий. Он наполнил меня, и все во мне зазвенело, задрожало этим звуком, и все пространство было как звук. И показалось: умираю, люблю, жажду того, что вот-вот раскроется, распахнется ослепительным светом. Что это? А проснулась, думаю: доктор один и терзается. Он - чудак и несчастный, и пусть ничего не понимает. Вот видите, милый друг, хорошо иногда подумать...

Она повернулась на бок, положила ладонь под щеку. И точно весь воздух в комнате, пахнущий лекарством, стал спокойным и ласково-грустным.

Из-за шкафа выбежал мышонок. Он был хром и не спеша, как ручной, закружился по паркету.

Марья Кирилловна сказала:

– Дайте ему пирога.

Николай Иванович бросил на пол кусочек. Мышонок подпрыгнул, закрутился и принялся грызть пирог, припав к нему лапками.

Марья Кирилловна засмеялась:

– Говорят, есть примета: хороший человек, если его мыши не боятся.

И совсем прикрыла лицо фланелевым платком.

.......................................................................

– Сегодня встала после обеда, брожу, как муха, - говорила она Николаю Ивановичу, сидя с поджатыми ногами в столовой, в углу турецкого дивана. Грудь ее и шея были повязаны пуховой косынкой. Пепельные и легкие волосы прибраны заботливо. Разговаривая, она поднимала руку и поправляла гребенку. И рука ее и похудевшее лицо казались прозрачными, а мягкое темное платье слишком свободным.,

Николай Иванович сидел, положив ногу на ногу, локоть - на стол. Перед носом из стакана поднимался чайный дымок. Тикали часы, потрескивали угольки в самоваре. Матушка Марьи Кирилловны за стеной тяжело ходила, - позвякивали хрусталики на люстре.

– В прошлом году здесь на стене висели куропатки вверх ногами, сказала Марья Кирилловна улыбаясь.
– К моему приезду мама вместо куропаток, видите, повесила Дарвина и Толстого.

Николаю Ивановичу стало казаться, что точно после долгих скитаний он добрался до этого стула, чтобы всегда глядеть на милое, улыбающееся, грустное лицо. Вот у нее дрогнула верхняя губа, приподнялась забавно, и Марья Кирилловна проговорила:

– Я думала о вчерашнем. Вы правы. Я начну много читать.

Она вздохнула и поправила гребенку.

– Предположим, я прочту много, много полезных книг. На это уйдет лет десять. Михаилу Николаевичу будет пятьдесят, мне - тридцать шесть. Вот и хорошо.

Она подняла брови. За стеной громыхнул стул. У Николая Ивановича защекотало в носу.

– По-вашему, так: вы мучаете себя, мучаете доктора, - ответил он, вертя ложку, - жить здесь одной также нельзя - не к чему. Ничего не понимаю.

– Любовь, не отданная людям, никому не нужна, - сказала Марья Кирилловна.

– Тогда знаете, что нужно?

– Знаю...

Николай Иванович поднялся и начал ходить вдоль стены. Наконец он взглянул на Марью Кирилловну. Она сидела, крепко зажмурив глаза, прижав щеку к диванной подушке.

– Уйдите, Николай Иванович. Приходите завтра. О том, что невозможно, говорить не будем.

Он задел по пути стул, толкнулся о буфет и вышел. Голова горела, ноги никак не могли попасть в калоши. На улице он снял шапку, распахнул шубу, и на лицо ему падал нежный, щекотный снег.