В тот день, когда она пришла домой, позвонила Алина и очень долго говорила. Тамара слушала и вдруг подумала, что ей неинтересно. Сунула мобильник в верхний карманчик своего белого халата и занялась грязной посудой. Алине это нисколько не мешало, и разговор протекал как обычно. Тамара докончила мытье, закрутила кран и стала смотреть в окно. Там, за пыльным стеклом, все было по-прежнему. Сверкал жестяными листьями эвкалипт, желтел высохший бурьян да кружил на крошечном велосипеде чей-то сын. – Зачем это он ездит… туда-сюда, туда-сюда, – подумала она. Слева, на самом углу, чьи-то заботливые руки огородили ржавой арматурой пару-тройку чахлых кустиков герани, и это неприхотливое растение цвело ярко-красными цветочками, а рядом кошки шуровали в мусорном контейнере: – рвали когтями пакеты, вытаскивали и тут же пожирали какую-то требуху. И тут дикая мысль озарила Тамару: будто ее действительно увезли, и она лежит в морге, холодная и твердая, а двор этот на самом деле уже без нее, так… сам по себе… Неведомый доселе покой снизошел на нее с облупленного потолка. Как никогда ясно увидела она вдруг заставленную посудой плиту, кухонный шкафчик, подоконник с пыльными кактусами – все было как надо.

– Идиты нахер! – отвердевшим вдруг голосом сказала она в карманчик. Потом затеяла уборку: вымыла полы, окна, отдраила, наконец, плиту, набила и запустила стиральную машину, полила цветы, собрала в кучу все таблетки, старые и новые, сложила в обувную коробку и выкинула в мусорный бак, вместе с рваными домашними тапками. Окончив все, выключила «Skype» и легла спать.

– Надо что-то делать! Если, конечно ждать, что приедет Машиах на белой лошадке, то… Нет, я не против – я за!

Пускай приедет Машиах! Но пока он еще не приехал, я что-то уже делаю… (Ветерок шевельнул пластмассовые листья гигантского фикуса.) – Это мы так купили, с садом, когда переехали сюда, в Кейсарию! Мой брат – дурак! Он уехал в Канаду… Скажу вам по секрету: без него только лучше! Я сам все делаю! Он теперь жалуется, что у него не получилось, а кто виноват? Я вообще считаю, что лохи сами виноваты, что они лохи. Кто хотел, тот чего-то добился, а если ждать чуда… Пока он еще думает, я уже делаю! У нас не было почти ни копейки, когда мы занимались Гербалаевом, мы приехали в Хайфу и купили гараж – нам кто-нибудь помог? Ему надо было тут жениться? А ей не подошел климат! Ей было жарко! Теперь ей там холодно, потому что не хватает на керосин… Между прочим, мы тоже считаем, что это лучше, что они там, но им не хватает… Когда они еще были здесь и у нас не пошел гараж – так я занялся тивухом! [17] А он сказал, что хочет по профессии – зачем он учился на зубного? Но если ты не доучился, и у тебя нету на что доучиться, так делай то, что есть! Я зарабатывал до семи с половиной – это плохо? А он со своей взяли ссуду и купили хату – она уже забеременела, как будто нельзя было подождать, и он пока пошел работать на завод. А на заводе он не мог, потому что у него ноги. Что-то с венами, а там надо было стоять. И тогда мы с ним подумали – и я решил! Мы взяли ссуды… Они и мы. И открыли дискотеку в Кармиеле, я все посчитал, но не повезло – началась интифада, и были страшные долги… Так я временно уехал в Чехию, а они не выкрутились… Я им писал, что делать, но они же умные!

Короче говоря, они в Канаде! Как раз выплатили все долги…

Но зачем же тогда ехать в Канаду? Кому нужна эта Канада! Он мне недавно пожаловался по телефону, что дожил до шестидесяти двух и ничего не понимает в жизни. У кого не получается – те не понимают! Я это давно заметил…

Дверь захлопнулась. Тускло блеснул стеклянный глазок.

У самого порога пустые бутылки, жестянка с намертво присохшим флейцем – ремонтик молодоженам!

Краем мозга виделось: прихорашивается в ванной, вглядывается в сияющее лицо, подводит тушью глаза, переливается смуглоподвижным телом в серебряном стекле. Будь же счастлива, будь кто угодно, только живи!.. Хоть последней вокзальной шлюхой, только бы не в палате, не в рубашечке горошком синим…

Жалеешь себя всегда в некоем образе живом: вазон с геранью засыхает на подоконнике, в общем, на шесть квартир, коридоре. А над ним, в стемневшем небе ржавый отблеск городских огней.

Еще дверь на лестничную площадку. Потянул ручку, чуть с петель не сорвал. «Что, очумел?» – спросил себя и медленно, дрожащей рукой, распахнул. Затопотал по лестницам. Внизу дверь, последняя, грохнула за спиной, понеслось эхо по гулким этажам.

С полутора лет воспитывали дедушка с бабушкой. Мать, красавцем-караимом безжалостно покинутая, всё искала в себе себя – желанную. Моряки, мичмана, средний комсостав, просто мужчины. Под танго аргентинское. Прости ее, Господь, у самого синего моря, где площадка-дощатка в такт погромыхивала… А во дворе, желтом и пыльном, некий (прости заодно и его) зазвал четырехлетнего ребенка в сарай, расстегнул штаны и показал неясный сине-лиловый кусок внутренностей… Темнота, запах пыли и тлена, и слышно, как за щелястой стеной мячом по асфальту кто-то стукает. И тут ворвалось солнце, а с ним полковник в отставке, в мыльной пене, с помазком в руке, в светло-зеленых кальсонах, нечеловеческий его вопль!

Нескончаемые для успокоения (себя, не худореброго заморыша) расспросы, ужасом искореженные, неузнаваемо чужие лица.

Не стало мира – один не-мир, непостижимого ужаса полный. Рассказала все это как-то раз мне – ни с того, ни с сего… Дедушка с бабушкой восстановились: нитроглицерином, валидолом, валокордином… Спасло их время – лучшее лекарство. Не их в сарай зазвали. Да ничего ведь и не было! Бог не допустил?

Во дворе с уважением вспоминали отлетевшие пальтовые пуговицы – все до единой. Эх, полковник! Рука-то! За ворот тащил, по брусчатке. Кое-кто даже успел сам приложиться до прихода милиции. В общем, все нормально.

Дитя росло. На улицу одно не выходило. Возможные последствия сарая, да и красавца-караима тоже… На прииск «Мама» добровольно убывшего, подальше от тестя-полковника, зам. начальника радиосвязи Черноморского флота, к тому же. Который с бабушкой, дир. мебельного магазина, «все ему дал».

Решил так: дочь потом. Сперва «на ноги встать»! Приеду – гоголем пройдусь, ковер на пол кину, денег на счет, приданое, значит…

Такие-то вещи и развивают в ребенке удивительное чувство музыкальной гармонии, а с нею и слух – абсолютный. Я так полагаю (теперь уже, через сорок лет): абсолютный слух – это когда слушаешь, слушаешь – и не слышишь. Оглушило «absolute» и навсегда, и кругом одни ангелы поют, херувимы да серафимы…