Все это сменилось незнакомым городским пейзажем. Какой-то въезд в закопченное промышленное здание с открытыми воротами, из которых волнами вырывался жар. Внутри виднелась печь, из которой мужик в кожаном фартуке и руками в крагах по локоть вытаскивал щипцами раскаленный кусок металла и отбивал его монотонными ударами молота на короткой ручке. Рядом в металлическом ящике валялись десятки уже отбитых и охлажденных в ванне с черной водой заготовок, похожих на лезвия кривых и прямых ножей. Мужик поднимал лицо, вытирал его чистой холщовой тряпкой и улыбался. Это был Толик. Из кармана его фартука высовывался уголок книги в мягком черном переплете. Толик широко и неловко улыбался Нафталию и говорил: «Вот так-то, брат Толя, такие вот дела, жизнь сложна. Том Мандельштама стоит столько, сколько твое возвращение домой с этим жуликоватым Аликом». – «Но я же заплатил ему», – восклицал Нафталий. «И с меня он потребовал столько же, так что мы квиты, брат Толик. Ты не волнуйся, у меня зарплата днями, университет платит как часы». – «Я его достану, этого парня, побью его», – воскликнул Нафталий. «Да оставь ты его к черту, не будь мстительным, нам еще с ним соседствовать долгие годы, будь выше этого, Толя, на тебе еще висит мучитель моей тещи, не забудь». И он гулко захохотал.

На этом смехе Нафтали заснул опять и проснулся в шесть часов утра новым человеком, бодрым и свежим, каким просыпался в детстве. Помылся, побрился, съел кусок хлеба с маслом и омлетом и спросил у мамы: «Ну, что там в новостях пишут?». Она читала газету «Гаарец», в которой не было фотографий, а только мелко набранный сплошной текст, с которым мама не была согласна почти всегда. «У нас в Нью-Джерси брат Ребекки тоже такое болтал годами в синагоге, но все знали, что он мишугенер, потому что невесту ему вовремя не нашли. А эти что? Неужели?», – говорила мама удивленно.

Без пятнадцати семь приехал Хези с рабочими, Нафтали ждал их у тротуара, прислонясь к громоздкому почтовому ящику, поставленному на попа. Красный цвет был ему фоном. Слабо ощутимый дух осени чувствовался этим утром. Самый конец августа. «А я уж думал, что сегодня работаем без тебя», – приветствовал его хозяин. «Ты ошибался, Хези, я на смене», – коротко сказал Нафтали и немного потеснил на сиденье Йойо, чувство дистанции у него прихрамывало с утра. Йойо пробурчал вполголоса, не высказывая вслух недовольства. Он отлично понимал и знал, что для Нафтали он может быть просто перекусом, так, утренней семечкой, максимум, кислым яблочком. Так, «мошка катан», как говаривал один незабвенный дядя, живший над Толиком в новом доме, «вы не думайте, я в Москве дружил с большими людьми, с секретарями ЦК, с исполнительным директором «Праги», с заместителем директора «Елисеевского», ах, да что вы знаете о Москве, что? Скажите». Толик слушал его, нетерпеливо, как застоявшийся породистый конь, двигая подошвами новеньких сандалий по асфальту, ожидая конца воспоминаний. Потом этот человек в белой панаме, надетой на парик, неожиданно раскланивался, расшаркивался и говорил: «А вот и моя Аглаюшка вышла, прощаюсь, прощаюсь, был очень рад». Аглая в крепдешиновом платье, в парадных туфельках, со следами так называемой былой красоты на лице, благоухая французскими духами, подходила к ним, церемонно раскланивалась с Толиком, просовывала голую руку под локоть своего дорогого, и они уходили под ручку в сторону шоссе под раскрытым цветастым зонтиком, принесенным предусмотрительной Аглаей. А Толик срывался и бежал по диагонали на другую сторону улицы в лавку к Нисиму, который отпускал ему арак под запись и прибавлял к бутылке хлебушка и банку соленых огурцов. Толик, отметим, был не одинок здесь, в районе, в этих горячечных устремлениях и надеждах.

Хези разом снялся с места и нагло помчал вниз, по-хулигански, не включив поворотника на выезд, солнце было у них за спиной, холодный столичный ветер бил в открытые окна, Нафтали подставлял лицо под охлаждающее движение воздуха и задыхался от переизбытка кислорода. Это создавало реальное чувство собственной необходимости, значимости и даже счастья. Такое случается, конечно, не только в Иерусалиме, но в Иерусалиме особенно часто. Уже в самом низу улицы перед поворотом направо у больших домов, где Хези все-таки притормозил, из невидимого двора раздался громкий крик петуха, который повторил его собрат с другой стороны улицы. Хези повернул голову от руля к ребятам в кабине и многозначительно произнес: «Вот так мы живем, не то в деревне, не то в столице мира, братья мужчины». И поехал дальше, нажимая на газ до отказа, потому что уже опаздывали. Квартира была в Рамоте, в новом доме с лифтом, Хези очень хотел сегодня успеть и вторую квартиру загрузить после обеда. «Не торопясь, но бегом и решительно, – повторял он иногда ребятам, – полуторная оплата».

На Бар-Илан попали в пробку, перед самым поворотом на Ра-мот, у кладбища стояла процессия, никто не торопился, можно было понять, куда? Хези высовывался и ладонью бесстрашно показывал, мол, давайте, братья ортодоксы, шевелите пейсами. Но никто не двигался, на тротуаре девочки в длинных юбках и чулках торопились в учительские семинары, многие тащили за руки младших, организация в этих семьях была безупречная. Уже было жарко, ветер исчез, солнце осталось.

«Есть хорошие, смотри, Йойо, какие, может, найдешь себе по душе», – обращал внимание Хези своего рабочего, но тот не реагировал. «Вон какая пошла, ты, Нафталий, тоже смотри, ты же один, я вижу». Нафталий смотрел во все глаза, некоторые девушки были совершенными и потрясающими, глаз не отвести. Но они в гляделки не играли ни с кем, это было грустно. Ради такой нужно было изменить всю жизнь. Нафтали не знал, готов ли он к этому, но на самом деле, неизвестно.

Он, кстати, был первым в своей части новичком, который соблюдал религиозные законы и традиции. До него здесь банковали другие люди, мягко говоря, далекие от всех этих пережитков. Нафтали же каждый день молился, не ел ничего такого, что вызывало малейшее сомнение, не говорил популярных сальностей, столь часто повторяемых молодыми людьми, не получившими жестких родительских наставлений и запретов.

Он всегда помнил выражение лица и с некоторым презрением произнесенные слова его отца, который в старом городе у Яффских ворот возле лавки, продававшей вкуснейший кебаб в пите с луком, перцем и соленьями, сказал сыновьям: «Не будем, ребята, этого есть, потерпите». Нафтали, ему было лет 7, а брату 11, огорчился и спросил: «Но почему, папа?» – и тот сказал ему на ходу: «Потому что нельзя, потому что доверяхер, понимаешь?!». Отец не любил длинных объяснений по очевидным вопросам, сами должны понять.

Квартиру в Рамоте выгрузили играючи, так бывает. Все еще не проснулись, половина рабочих не избавилась от головной боли, еще один не выспался, еще один вообще, как говорится, был не здесь, а вещи все равно просто летают и аккуратно, одно к одному, укладываются в кузове под завязку в упор к бортам и твердой крыше из белого пластика.

Проблема была в том, что занятия в школах еще не начались и дети шастали вокруг, очень мешали, шумели, усугубляли головную боль. Йойо пытался их гонять, но он не вызывал у них уважения. Муса не реагировал ни на что, работал, как механическая машина, но изредка его глаза метали грозы и молнии в адрес шаливших пацанов.

Спустившись в очередной раз вниз, Нафтали не без удивления заметил, что Хези беседует о чем-то в сторонке с плюгавеньким шкетом, остриженным наголо и похожим на повзрослевшего и набравшегося еще большей наглости Йойо. Этот тип людей не нравился Нафтали, потому что именно такие юноши приходили к воротам гимназии, в которой он учился, и отбирали у ребят деньги, авторучки и даже часы. И никто ничего не мог с ними поделать. Потом один парень из 11-го класса попытался что-то сделать, возразить, отбросить, что ли. Он был крепкий такой, длиннорукий, широкогрудый, уверенный, немного похожий на уйгура, которые по некоей недоказанной научной гипотезе являются прародителями хазар.