Мы и пошли. Папа вынес меня на улицу, демонстративно пренебрегая восклицаниями воспиталок, ведь Марк остался в детдоме. Охранник тоже ничего не смог сделать, ведь папина толпа телохранителей вселяла страх. Побьют, нафиг, и не вспомнят. Нас без лишних слов усадили в чёрную машину с тонированными стёклами и отвезли домой. В квартире был самый настоящий кавардак. На столе стояли коробки с лекарствами. Откуда все это? У нас не было настолько большой аптечки. Куча маминых вещей. Их разбросали везде. На журнальном столике стояли две пустые бутылки виски. Папа их выпил? Он и сейчас пьян? Мне стало страшно. Он молчал, не улыбался, будто его вообще нет в квартире, потом только быстро набрал участковому педиатру и вызвал его на дом. Потрудился убрать бутылки. Правильно.

Макс и я жались по углам. Создавалось такое чувство, что это не наш дом, а чей-то еще. Врачиха пришла. Подозрительно зыкнула на отца, будто это по его вине моя попа и кусочек спины в таком состоянии. Нет. Я говорила, что это меня в детском доме. Впрочем, это можно легко проверить. Папа же сам рассказал, что мама погибла, когда он был в командировке. Вообщем, побои зафиксировали и попу мою намазали мазью.

Весь следующий день прошёл как в тумане. Мы сидели в маминой комнате. Одеяло на маминой кровати до сих пор пахло её запахом. Это успокаивало. Создавалось ощущение, будто она все еще рядом. Мне так хотелось. Макс пытался в это верить. Папа же не подходил к нам, держал дистанцию. Мы и правда теперь чужие. Кажется, мы реально далеки друг от друга. Очень. Это пугает. А еще больше пугает завтрашний день — завтра похороны.

— Похороны~

Утром к нам в комнату зашёл папа. Весь в чёрном. Даже рубашка на нем была надета чёрная. Лицо мрачное. Я никогда не видела его таким хмурым. Мыслями он был где-то очень далеко от нас. Он повесил на ручку двери два чехла с одеждой. Платье для меня. Костюм для Макса. Он до сих пор с нами не разговаривает. Меня затрясло. Не знаю от чего. Макс поджал губы. Он спал рядом со мной до того, как к нам зашёл папа. Мы решили ночевать в одной комнате. Вдвоём было не так страшно засыпать и просыпаться с мыслю, что мамы больше нет. Я не хочу принимать этого. Осознание этого отторгается в моей голове. Слишком больно признаваться себе в этом.

Папа молча смотрел то на Макса, то на меня. Его лицо выражало какие-то непонятные эмоции. Что с нами не так? Почему папино выражение лица исказилось гримасой боли и отчаянья? Мы так сильно ему больше не нужны? Минут через пять отец хрипло выдал:

— Жду вас внизу через полчаса. И соберите свои вещи. Сегодня вечером мы уезжаем.

Уезжаем? Ладно, все равно деваться некуда. Нас больше ничто не держит в этой стране. Россия — порой слишком жестока к детям, но это и особенность жизни. Я встала и достала из чехла чёрное платьице с оборками и рюшами. Я терпеть не могу рюши. Но не стоит пока винить папу. Вряд ли он об этом знает, а если и знает, то не отдаёт себе отчёта о своих действиях. Он что-то не с нами.

Макс сидел на кровати в своей пижаме и молча наблюдал, как я расчехляю его костюм и швыряю его на стул. Не хочу! Не хочу, чтобы все было так! Потом иду к шкафу брата и вытряхиваю их него вещи, кидая на кровать футболки Макса. Братик подошёл ко мне и положил руку на мое плечо.

— Не надо, Поли. Мне нечего с собой взять. — сказал Макс и, чуть помедлив, добавил, — Тебе, наверное, тоже.

— Только мамину фотографию возьму. Ну, ту самую. Которая с ВДНХ.
– пищу я и забираю своё платье, — Пойду к себе, переоденусь.

— Ага. — кивнул уныло Макс.

Я покидала в сумку пару пижам, кофт и штанов только ради того, чтобы завернуть в них мамину фотографию в рамке. Мы буквально две недели назад ходили кататься на аттракционах и в океанариум на ВДНХ. Мама была так рада наконец вырваться с работы и куда-то с нами сходить. Вот селфи с нами сделала. Последнее её фото с нами. Оно оказалось настолько классным, что мы решили его распечатать и в рамку поставить.

Нехотя надев платье и колготки, я спустилась вниз. Папа сидел на диване и что-то смотрел в телефоне. Вернее, его пальцы скользили по сенсорному экрану, набирая сообщение. Подкравшись тихонько ближе, я увидела сверху «Элен». Жене пишет. В этот момент я его всерьёз возненавидела. Как он может в такой день писать ей?! Точно, мамина память для него пустой звук. Мама правильно сделала, что его выгнала. Все, хватит надеятся, что с ним у нас получится наладить контакт. Нет! Нет! Нет!

— Полин? — обернулся папа, спешно спрятав телефон, — Ты готова, милая?

Мне стало так гадко. «Милая»? Он и свою легальную дочь так называет? Видимо, да. Папа смотрел на меня с некой надеждой в глазах. Ему неловко со мной общаться. Правильно, лучше молчи.

— Ненавижу тебя! — со злостью и неподдельной ненавистью выпалила я, глядя отцу в глаза, и обернулась на Макса, — Пошли скорее, Макс. Триста лет копаешься!

Папа лишь тяжело вздохнул и на мгновением опустил глаза. Он недоумевал. Что произошло? Потом, очевидно, догадался, когда телефон в его кармане блямкнул, а я зло на него зыркнула и, держи меня братик, вышвырнула бы чёртову технику из окна пятого этажа. Мы вышли. Сели в машину.

В здании морга мне стало жутко. Мама лежала в гробу в белом платье. Вокруг неё ходил священник и отпевал. Я боялась к ней подойти. Замерла, как каменный истукан. В зале было не очень много людей. В основном близкие мамины друзья, несколько коллег с работы и начальство. Она была ведущем финансистом. Уважаемая и очень занятая личность. Маму все любили, поэтому сейчас плачут. Папа стоял ближе всех к гробу. У него было такое лицо, будто это перед ним не мама, а кто-то другой. Он не мог поверить. Его руки сами собой сжались в кулаки. Губы задрожали. По щекам побежали слезы. Он пытался держать себя в руках, но не вышло. Что уж говорить о нас с Максом. Брат стоял рядом с папой и рыдал. Я находилась в каком-то странном состоянии. Грудь раздирала боль. Мне хотелось кричать. Мне хотелось, чтобы мама проснулась, но она лежала бледная и такая далекая. Это чувство безысходности не описать словами. Мне остаётся признать неизбежное.