«Волосики золотые, глазки васильковые...», - припомнились ему слова поварихи, описывающие дочь лорда Рондвилла. Наклонившись, Кразмион, втянул в себя ее запах - приятный, но вовсе не пахнущий розами.

«Что за загадка?» - только и успел подумать, как отхватил крепкую пощечину.

– Ты чего?
– опешил Кразимион, пораженный враждебностью девочки.

– А ты?
– зло выкрикнула она, и, выхватывая из пальцев демона косынку, прошипела: - Ненавижу тебя! Если бы могла - убила бы!

– За что?
– Кразу уже стало интересно, в чем он провинился. Чтобы не смотреть на девочку свысока, присел на корточки, и, цепко ухватив ее дрожащий подбородок, развернул к себе лицом. По обветренным щекам неудержимо катились слезы.
– Что я такое сделал, чтобы ты желала мне смерти?

– В том то и дело, что ничего!
– поймав удивление в его глазах, закричала: - Где был ты, назвавшийся ангелом-защитником, когда я тебя звала? Где был ты, обещающий, что все будет хорошо, когда я пряталась в грязном подвале, кишащем крысами, и рыдала, ведь только что на моих глазах убили родителей? Где был ты, обманщик доверчивых детей, когда я брела по темным улицам и умирала от голода? Где был ты? Где? Ненавижу тебя! Ненавижу!

– Лючия! Почему кричишь?
– из-за деревьев показалась обеспокоенная монашка. Оглядевшись и не найдя собеседника послушницы, удивленно спросила: - И с кем ты разговариваешь?

Девочка, прежде чем повернуться к настоятельнице, быстро вытерла фартуком заплаканное лицо.

– Ни с кем, - и, в последний раз обернувшись на Кразимиона, добавила: - Я думала, что у меня над головой распустил крылья ангел, а оказалось, там лишь черная пустота. А я так на него молилась!

– Что ты такое говоришь, - запричитала монахиня, прижимая к себе худенькое тельце подростка, обессиленного от всплеска чувств.
– У каждого из нас есть ангел-хранитель, и ему нельзя кричать, что он ненавистен.

– Этому можно, - прошептала Лючия, скомканным платком вытирая злые слезы.

Краз пришел в себя только тогда, когда у него от долгого сидения на корточках онемели ноги. Встав, он побрел прочь от монастыря, собирая кончиками опущенных крыльев дорожную пыль.

«Донос.

Даже не знаю с чего начать, Ваше Наисветлейшее Светлейшество!

Вроде бы надо возрадоваться, что умница Лючия разглядела суть Кразимиона, но в то же время, все, чему я был свидетелем, весьма печально. У нашей девочки такая душевная рана, такой нарыв, что слезы душат меня, а рука, держащая перо, дрожит.

Хотя мы и послали добрых монахинь в порт, чтобы они нашли и обласкали бедняжку, им удалось залечить лишь ее телесные раны.

Как вспомню тот роковой день, когда на ее земных родителей напали грабители, действовавшие так стремительно и свирепо, что ангелам-хранителям не удалось отвести беду, сердце рвется на куски.

Как жаль, что мне, С. Фиму и Андаэлю невозможно было предугадать смерть лорда и леди Рондвилл и оказаться рядом. Мы в тот момент следили за болтающимся в порту Кразимионом, боясь его новой встречи с Лючией. А нам, глупцам, следовало бы сделать все наоборот: жаждать их встречи и подталкивать. Пусть бы демон приобрел в глазах нашей девочки еще больший вес, но сейчас она по-прежнему воспитывалась бы в большой родительской любви, коей монахини, как бы они не старались, одарить не могут.

Теперь же у нас появились опасения, что повзрослевшая Лючия любви от демона не примет. И придется нам ждать добрую сотню лет, чтобы возродившаяся дочь Света вновь встретилась с Кразимионом, для которого нынешний день должен стать уроком. Детям лгать нельзя, даже в благих целях.

Ваш Анхель.

PS. С. Фим самолично написать донос не смог, так как они с Андаэлем который час рыдают друг у друга на плече. Пойду дам ангелочку носовой платок, поскольку он сморкается в одеяния нашего достопочтимого старца. Нехорошо это».

Глава 11. Отчаяние

Кразимион стоял у Порога. Он не знал, что его привело сюда: то ли тоска по родине, то ли отчаяние, что зря тратит время. Теперь, когда позабылись муки недуга, а на Той Стороне все опостылело, он все чаще недоумевал, почему поверил словам лже-грешника Джордано и отправился на поиски неведомой проклятой. Демон, в бою вырывающий сердца у врагов, в последние годы, словно старец, прислушивался к собственному, для верности прикладывая ладонь к груди, но оно упорно молчало. Давно минули отведенные пятнадцать лет, но хоть бы что шевельнулось в душе и потянуло туда, где незнакомка уже наверняка вошла в пору цветения.