Жакмор смотрел на светлую воду, которая увеличивала размеры гальки и водорослей. Красивое море почти не шевелилось; еле слышный всплеск, лопнувший пузырек в растворе мокрых губ. Он опустил голову.

— Да, вот еще что, — спохватился он. — Не устраивайте фарса.

— У меня это никогда не получалось, — сказал Ангель. — Теперь, хочешь — не хочешь, надо форсировать. Я больше не могу отступать.

Он спустился с мостика и вынул из кармана спичечный коробок. Наклонился, чиркнул спичкой и поджег просмоленную щепку, вылезающую из последней шпалы.

— А вам, — отметил он, — не придется больше об этом думать.

Они следил за голубым огненным язычком, вылизывающим деревянный рельс. Вспыхнуло и устремилось вверх пожелтевшее пламя. Затрещало почерневшее дерево. Ангель поднялся на борт и скинул трап на песчаный берег.

— Вы не берете его с собой? — отвернувшись от горящих рельсов, спросил Жакмор.

— Не понадобится, — ответил Ангель. — Хочу вам признаться: я не переношу детей. До свидания, старина.

— До свидания, сукин вы сын.

За спиной Жакмора фыркал и чихал огонь. Ангель улыбался, но его глаза подозрительно блестели. Он спустился в рубку; раздалось чудовищное бульканье, и деревянные ноги забили по воде. Ангель поднялся на капитанский мостик и встал у штурвала. Корабль отчалил и стал быстро удаляться от берега; сначала над волнами поднялась ватерлиния, затем, по мере увеличения скорости, показались шагающие и вспенивающие водную гладь ноги.

Ангель, превратившийся на таком расстоянии в маленького игрушечного капитана, поднял руку. Жакмор махнул ему в ответ. Было шесть часов вечера. Огонь бушевал вовсю, и — чем не повод? — психиатру пришлось покинуть пристань. Он вытер лицо. Густой дым клубился, закручиваясь в огромные, оранжево просвечивающие кольца. Гигантские завитки поднялись над скалой и устремились прямо в небо.

Жакмор вздрогнул. Он только сейчас понял, что все это время жалобно мяукал от горя и боли, как мог бы мяукать кастрируемый кот. Психиатр закрыл рот, неловко напялил ботинки и направился к склону. Перед тем как начать подъем, он бросил последний взгляд на море. Еще не угасшие лучи солнца высвечивали что-то крохотное, сверкающее, двигающееся по воде. Совсем как плавунец. Или плавук. Или паук. Или что-то, шагающее само по себе по воде с Ангелем, самим по себе, на борту.

Сидя у окна, она смотрела сквозь свое отражение вдаль. Перед ней сад карабкался на скалу, тянулся к косому солнцу каждой травинкой, каждым листком за последней предзакатной лаской. Заблудившись в своих размышлениях, Клементина чувствовала себя слабой и присматривала за собой — мало ли что там внутри.

Услышав далекий перезвон колоколов, созывающий к вечерне, она вздрогнула.

Решительно вышла из комнаты. В саду их не было. Обеспокоенная Клементина спустилась по лестнице и ворвалась на кухню. Из прачечной доносились плескания Белянки.

Дети уже успели подтащить стул к буфету. Ноэль придерживал его двумя руками. Забравшийся наверх Ситроэн передавал Жоэлю куски хлеба из хлебницы;

банка с вареньем стояла на стуле у ног Ситроэна. Измазанные щеки двойняшек свидетельствовали об успешно проведенной операции.

Услышав шаги, они обернулись; Жоэль расплакался. Ноэль сразу же поддержал брата. Ситроэн даже не пошевелился. Повернувшись лицом к матери, он достал последний кусок хлеба, откусил и уселся рядом с банкой варенья. Жевал он неторопливо, обстоятельно.

Клементина переполошилась — ведь опять забыла про полдник! Ее охватил стыд — ощущение еще более неприятное, чем досада, которую, она испытывала, просто опаздывая. Даже само поведение Ситроэна, нарочито вызывающее, дополняло реакцию двойняшек; если он понимал, что делает с братьями что-то запрещенное, но тем не менее демонстрировал подобную враждебность, то, значит, считал, что мать ругает их почем зря и специально не кормит. От этих мыслей Клементина так расстроилась, что сама чуть не разрыдалась. Но, не желая превращать кухню в море разливанное, она укротила свои слезные железы.

Она подошла к ним и взяла Ситроэна на руки. Тот сжался. Она поцеловала упрямца в перепачканную щеку.

— Лапушка, — нежно заворковала она. — Скверная мамка забыла про полдник. За ваши страдания вы сейчас получите по большой чашке какао с молоком.

Клементина поставила его на пол. Двойняшки сразу же перестали плакать, радостно заверещали и бросились к матери. Они терлись своими грязными мордашками о ее черные штаны, а она тянулась к плите за кастрюлей, чтобы вскипятить молоко. Ситроэн, застывший с куском хлеба в руке, не спускал с нее глаз. Его сморщенный лоб разгладился. Слезы еще блестели в глазах, он не решался подойти к матери. Она обворожительно улыбнулась. Он, словно синюшный от страха зверек, робко улыбнулся ей в ответ.