Шрифт:
Может быть с этого отказа говорить от первого лица и стоит начать? Даже Гомер был не в силах не упомянуть себя:
Если бы десять имел языков я и десять гортаней,Если б имел неслабеющий голос и медные перси…Как можно интерпретировать подобную аскезу? Попыткой картографировать мир? (На листах топографической карты нет места для Я картографа). Попыткой строгого, свойственного лишь точным наукам описания предметов и явлений? (Прикосновение для осязания или усиление освещения для пристального разглядывания недопустимы: они нарушат чистоту эксперимента.)
И не является ли проявлением аскезы также и ограниченность всех без исключения стихотворений Ерёмина восьмью строками? Некоторым поэтам порой кажется, что их власть над формой безгранична. Но что, если мы подчиним одержимость поэтического высказывания жесткому временному и пространственному режиму, как это сделал Ерёмин? Не становится ли оно от этого как раз адекватным, соразмерным предметам описания? Ведь в музыке небесных сфер непредставимы солисты.
Вот эта-то исключенность из суетного, настроенность на непреходящее и встречает нас при дальнейшем движении через страницы этой книги. Движение это полно трудностей: автор не настроен потакать нашим желаниям и вкусам.
На пути появляются окаменелости с отпечатками непредставимых живых существ и рвущиеся к продолжению себя в потомстве растения, трупы свежесрубленных деревьев и зверей, втянутых в пищевую цепь. Затем их сменяют пейзажи возникающих и исчезающих городов, рождающихся и умирающих людей, создаваемых и забываемых стихов, открывающейся красоты и зияющего уродства:
Послевоенные руины (Обескровельные,Обугленные стены.) не подобныСкелетам, обнажённым хищниками —Огрызки рёбер,Искрошенные мозговые кости.И разве что одни и те же птицыСлетаются к останкамИ пепелищам.Никакого педалирования, никаких «прозрений», никаких криков отчаяния. Синтаксически сложная, как бы блуждающая одновременно в разных слоях воздуха, фраза. Мы словно бы вместе с нею медленно поднимаемся ввысь: там другое давление, другое содержание кислорода, другая освещенность.
Слышны чужие голоса: на мертвых языках, с умолкнувшими интонациями, с непонятными словами, смысл которых порой угадываем, порой нет:
Жеоды с аметистовыми друзами; пещеры:По стенам охристые кони или киноварные быки;Провалы в памяти, хранящие сырьё для сновидений;Космические дыры, переполненные веществом —Как много предстоит открытийПустот в пределах мирозданияДо сотворения Последней (Дня восьмого?) абсолютной пустоты?Но прорываются и иные голоса: пронзительные, живые, узнаваемые. Голоса ветра и воды, листьев и трав, зверей и птиц. Кошек. Людей. Всё в целом это сродни ренессансной полифонии, часто, кстати, восьмиголосной.
Под сенью генеалогического древаРастений (Оное подобноРаскидистому дубу – одному из малыхОтростков эволюционной ветви Двудольных.) гнус толчётся, птицаГнездится, выживает зверь,И дровосекНе расстается с топором.Они говорят (вполголоса) о любви:
Сомкнула веки. Не вступать, а погружаться В сокрытый ими сад…Они пытаются молчать о боли:
Дорога, как сплющенный ствол березы Местами как раздавленная сорока…Они немеют при встрече со Злом:
Не соблазниться лиНе лживить пыточного слова – неУпорствовать, не принимаяМгновение за единицу страха,А плоть за паузу в небытии…Они взывают к Богу:
Бежать вражды и лжи,Бежать грехов гордыни и суда,Чтоб наизнанку, словно рукавицуТемницу вывернув, припасть к стопам Того,Чей храм сердца людей.В таком мире немыслима не то что литературная игра или формальный эксперимент, в нем непредставим любой разговор, кроме разговора о природе вещей. Сосредоточенное вслушивание, всматривание, внедрение в круговорот бытия, попытка его описания, структурирования и расшифровки; мистическое переживание его бесконечности, величия и непознаваемости. О таких предметах просто говорить невозможно. Разум изнемогает в постижении разворачивающейся картины, язык немеет в передаче открывшегося: