Пожарные не обратили на него никакого внимания, только один поднял голову и коротко бросил:

— Ладно, хозяин! — И снова занялся своим делом.

— Вы что, не слышите? — завопил лысый. — Эй, вы! Пожарные! Я же вам…

— Папа… Папа… — спокойно заговорил молодой человек, стоящий подле женщины под окном. — Не волнуйся так. Никакой опасности нет. Пожар совсем с другой стороны. Вот они дойдут до тебя и сразу тебя выпустят.

От дверей черного, хода, из которого вышло семейство Джек, покачиваясь под тяжелой ношей, ходил через двор и обратно человек во фраке и вместе с шофером выносил из дому кипы увесистых гроссбухов. Целая груда их уже громоздилась на земле под присмотром его дворецкого. Человек этот с самого начала так был поглощен своим занятием, что просто не замечал толчеи вокруг. Вот он снова хотел ринуться в дымный коридор вместе с шофером, но их остановил полицейский.

— Прошу прощенья, сэр, туда больше нельзя! Приказ никого не впускать.

— Но мне необходимо пройти! — крикнул человек во фраке. — Я Филипп Бэйер! — Услыхав это могущественное имя, все оказавшиеся поблизости тотчас узнали этого богатого воротилу в сфере кинематографии и притом человека, чья отчетность недавно подверглась проверке правительственной комиссии. — У меня в квартире документация на семьдесят пять миллионов, — кричал он. — Мне необходимо ее вынести! Ее надо спасти!

Он попытался прорваться в подъезд, но полицейский оттеснил его.

— Прошу прощенья, мистер Бэйер, но у нас приказ, — упрямо повторил он. — Не могу я вас пропустить.

Слова эти подействовали мгновенно и безобразно. Филипп Бэйер признавал единственный принцип: в мире важно одно — деньги, ибо купить можно все. И вдруг принцип этот посрамлен. Тут-то и вырвалась на волю откровенная философия кулака, которая в пору безопасности и покоя пряталась в бархатной перчатке. Высокий человек с жесткими чертами смуглого лица и орлиным носом мгновенно обратился в дикого зверя, в хищника. Он метался в толпе и предлагал всем и каждому баснословные деньги, только бы спасли его драгоценные счета. Кинулся к пожарным, схватил одного за плечо и стал трясти с криком:

— Я — Филипп Бэйер… Я живу вон там! Вы должны мне помочь! Кто вынесет мои счетные книги, получит десять тысяч долларов!

Пожарный — плотный детина с обветренным лицом — обернулся к богачу и сказал:

— А ну, отойди, друг!

— Но послушайте! — кричал Бэйер. — Вы не знаете, кто я такой! Я…

— А мне все равно, кто вы! — был ответ. — Отойдите, ну! Нам надо дело делать!

И грубо отодвинул великого человека с дороги.

В этих необычных обстоятельствах почти все держались вполне прилично. Огня видно не было, смотреть не на что, и люди переходили с места на место, кружили в толпе и украдкой с любопытством посматривали друг на друга. По большей части они прежде в глаза не видали своих соседей, впервые им представился случай друга друга разглядеть. И вскоре волнение и потребность в общении преодолели стену сдержанности, и наружу пробился дух товарищества, какого никогда еще не знал этот огромный человеческий улей. Люди, которые в иное время не удостоили бы друг друга и кивком, скоро уже вместе смеялись и болтали, точно давние знакомые.

Известная куртизанка в манто из шиншиллы, которое ей подарил престарелый, но богатый любовник, сняла это великолепное одеяние и, подойдя к легко одетой пожилой женщине с тонким аристократическим лицом, набросила манто ей на плечи.

— Закутайтесь, голубчик. Вы, видно, озябли, — сказала она, и в ее грубом голосе слышалась доброта.

На гордом лице немолодой женщины промелькнул испуг, но она тут же любезно улыбнулась и мило поблагодарила свою запятнанную сестру. А потом они стояли и разговаривали, точно давние подруги.

Некий заносчивый старый консерватор из рода старых голландских поселенцев сердечно беседовал с политиком-демократом, известным своей продажностью, чье общество он еще час назад отверг бы с негодованием и презрением.

Отпрыски старых аристократических семейств, которые строго блюли традицию высокомерной замкнутости, сейчас безо всяких церемоний болтали с выскочками-нуворишами, которые только вчера приобрели имя и деньги.

И так было повсюду, куда ни кинешь взгляд. Гордые своей расовой принадлежностью неевреи беседовали с богатыми евреями, величавые дамы — с певичками, женщина, широко известная своей благотворительностью, — со знаменитой шлюхой.

Меж тем толпа по-прежнему с любопытством следила за действиями пожарных. Пламени не видно, но в некоторых коридорах и на лестничных клетках сизо от дыму, и пожарные протянули во всех направлениях толстенные белые шланги, так что они сетью опутали весь двор. Время от времени отряды людей в касках кидались в полные дыма подъезды того крыла, где не горел свет, и взбирались вверх по лестницам, и по отблеску их фонариков в темных окнах толпа во дворе видела, как они продвигаются по верхним этажам. Другие пожарные появлялись из подвалов и подземных переходов и о чем-то втихомолку совещались со своим начальством.

Внезапно в ожидавшей во дворе толпе кто-то что-то заметил и указал пальцем. Люди всколыхнулись, подняли глаза, вглядываясь в одну из квартир в темном крыле. Там, как раз над квартирой Джеков, только четырьмя этажами выше, из открытого окна вверх устремлялись пряди дыма.

Скоро пряди сгустились в облака, и вдруг из этого окна вырвались маслянисто-черные клубы дыма и с ними сверкающий сноп искр. И толпа разом судорожно вздохнула, взволнованная той странной неистовой радостью, какая всегда охватывает людей при виде пожара.