Лапид также видел в галилеянине Иисусе своеобразного революционера, «трижды бунтаря любви», создавшего свой «третий путь», путь служения [135] . Лапид стремится по-новому понять Иисуса, создавая его пятый образ – вместо четырех, представленных евангелистами: такой Иисус «не похож на далекую и величественную бесплотную фигуру, сотканную из света; он – еврей, глубоко укорененный в вере своего народа» [136] . Лапид одобряет стремление евреев восстановить доброе отношение к Иисусу, и при этом подчеркивает роль Иисуса из Галилеи в praeparatio messianica, приготовлении к приходу Мессии. В представлении Лапида Иисус, чей лик скрыт, но все равно различим за важнейшими источниками и разными спорами, не есть Мессия, но тот, кто готовит путь для Царя Мессии. С точки зрения апологета Лапида Иисус – рабби Иешуа — был и благочестивым евреем (как рабби Исраэль Баал-Шем-Тов, знаменитый Бешт, основоположник современного хасидизма), и Спасителем язычников, став им благодаря миссионерской активности его последователей, которым даровал мужество свет Воскресения Христова.

Лапид своеобразен, а возможно, даже уникален в том, что он признает историчность воскресения Иисуса – на основе изучения истории последствий данного события [137] . Пятый Иисус Лапида был «неисправимым оптимистом и героем веры» [138] , чей трагический конец превратился в провиденциальное новое начало.

И Лапид, и Бен-Хорин подчеркивали, что Иисус был верен Торе и творчески ее толковал, и это разительно отличается от мнения Нойзнера. Последний ведет воображаемый разговор с Иисусом Матфея, где противится всем новшествам и искажениям истины, которые Иисус ввел в Тору. Иисус, по мнению Нойзнера, был галилейским мудрецом, но знал далеко не все и учил Торе, не понимая ее сути [139] . Ссылаясь на Тору и ключевые раввинистические тексты, Нойзнер и восхищается образом Иисуса, представленным у Матфея, и критикует его, спорит с ним, осуждает его с точки зрения галахического иудаизма. Это выделяет Нойзнера из ряда всех авторов, упомянутых в данном обзоре. Как он считал, его «беседа» с рабби Иисусом (разговор двух рабби) не только убедительно доказывает правоту его тезисов – его особой точки зрения, – но также дает парадигму для настоящего религиозного диалога [140] . Но остается невыясненным один вопрос: действительно ли Иисус, действовавший в истории, учитель Торы из Галилеи, виновен в том искажении Торы, в котором Нойзнер обвиняет Иисуса, представленного у Матфея?

Боровиц, хотя и менее знаменитый, но важный участник данного диалога, видит Иисуса «в свете». Этот свет и озаряет его непредвзятое, хотя и глубоко субъективное исследование, представленное в форме диалога с христианином, который и рассказывает автору об Иисусе. Такой «опосредованно переданный» Иисус есть новый Иисус, и для Боровица он «особенно драгоценен» [141] , особенно на фоне альтернативы, «Иисуса-тени». Боровиц уникален в том, что откровенно говорит об опасности второго Иисуса, чей образ рождает иудейские табу и питает христианский фанатизм. Боровиц опасается этого второго Иисуса, «Иисуса-тени», радуется новой открытости и вовлекает в нее новый образ Иисуса, Иисуса-Свет.

И серьезная попытка Сэндмела, призванная прояснить, что доподлинно известно исследователям Нового Завета об Иисусе, а потом донести эти знания до евреев-мыслителей; и диалог Лапида с католическими и протестантскими богословами, в котором он надеялся исправить все, что мешает евреям и христианам уважать и понимать друг друга; и глубокие исследования Вермеша, видевшего в Иисусе галилейского хасида; и уважительная критика Нойзнера – всем этим евреи, принявшие участие в диалоге, призывали как иудеев, так и христиан взглянуть на Иисуса по-новому, с разных точек зрения.

Критичный индивидуалист Сэндмел и легендарный спорщик Нойзнер – достойные компаньоны в своих исследованиях и несогласиях. С другой стороны, несгибаемого оптимиста Флуссера и прославленного новатора Вермеша – хотя их стремление пересмотреть образ Иисуса привело к довольно разным результатам – легче представить себе в одной компании с Бен-Хорином, искателем братства и экуменистом, и неортодоксальным миротворцем Лапидом. Первая двоица решительно и стойко защищает иудаизм от христианства и от Иисуса, отошедшего от веры отцов, тогда как последние четверо настойчиво и убедительно – хотя временами довольно загадочно – свидетельствуют о том, что Иисус неразрывно связан с иудаизмом (или иудаизмами) Палестины I века.

То, что тридцать пять лет назад было новшеством (и вызывало, что парадоксально, и гнев, и восторг), сегодня стало аксиомой: если мы хотим понимать и исследовать Иисуса, нам надо помнить, что он был евреем и что его биографию лучше всего реконструировать в рамках палестинского иудаизма I века, – того самого иудаизма, о котором говорят еврейские тексты эпохи Второго Храма, археологические находки в Палестине, соответствующие периоду до 70 г. н. э., а также христианские священные тексты, которые не чужды этому иудаизму и служат его дополнением. Верно и обратное, о чем напоминал Вермеш и с чем согласились впоследствии другие исследователи, как иудеи, так и христиане: палестинский иудаизм I века – это неотъемлемая и ни в коем случае не посторонняя часть любой попытки понять и оценить личность Иисуса из Назарета, который, в конце концов, воспитывался в таком иудаизме и, как это ни парадоксально, помогает нам лучше понять тот период и ту культуру. Современные еврейские исследователи выдвинули такую гипотезу и доказали ее состоятельность – еще на начальной стадии и значимым образом. Эта предпосылка стала обязательной отправной точкой любого серьезного изучения исторического Иисуса, о чем свидетельствуют самые разные труды в этой процветающей сфере.

Образ Иисуса, представленный Боровицем, как будто содержит в краткой форме весь тот диалог, в который Нойзнер внес бы свои поправки. И все же его великодушные воззрения не только несут свет надежды, но и рассудительно призывают к осторожности.

Хотя Нойзнер не был специалистом по историческому Иисусу, он, критикуя разных участников «поиска», неявно выражает мнение, которое прежде откровенно высказывали Альберт Швейцер и Джордж Тиррелл, – и которое гласит, что многие исследователи, всматриваясь в колодец истории, находят в нем свое собственное отражение.

Исследование исторического Иисуса постоянно сопровождается обвинением в том, что реконструкция его образа – просто зеркальное отражение исследователя. Зная об этом, ученые стремятся свести к минимуму влияние своих предубеждений, иными словами, своей субъективности, и пытаются восстановить объективный образ Иисуса, очистив его от наслоений христианской керигмы. Всевозможные мотивы – исторические, богословские, экуменические, социологические – подкрепляют и затемняют, проясняют и поддерживают поиск исторического Иисуса. Это смелое предприятие не лишено внутренних противоречий и оснований для критики. Различные исследователи, иудеи и христиане, спорят о ценности самого поиска исторического Иисуса, – отсюда рождаются его приливы и отливы, его взлеты и падения. А споры по-прежнему не утихают.