Почему я сам не леплю? Я не Марк Матвеевич Антокольский (на самом деле он по данному ему почтенными родителями имени – Мордух). У меня другое призвание, а у моей глины – изволите видеть, иное предназначение. Хотя я в своем роде тоже скульптор, но я не леплю, а – лечу.

Когда сорока лет от роду умирал Исаак Ильич Левитан, прославленный наш пейзажист, добрый знакомый Саввы Ивановича, бывавший у нас в Абрамцеве, то он, чтобы утишить боль, клал на грудь мокрую глину. Откуда ее брали? Не из придорожной канавы же. Легко догадаться, что глину эту я доставлял из Абрамцева, и выбирал не всякую, а лишь целебную, способную облегчить его страдания.

Так что у меня свои заслуги перед русским искусством, чем я, конечно, немало горжусь. А гордец я по натуре своей записной, отменный, первостатейный. Иногда меня просто распирает от гордости, и я этаким гоголем прохаживаюсь по комнатам абрамцевского дома, где висят полотна художников, и купленные Саввой Ивановичем, и подаренные ему.

Особенно влечет и притягивает меня «Девочка с персиками» Валентина Александровича Серова – Антона, или Тоши, как его все называют. Притягивает будто магнитом: стоит лишь взглянуть на эту девочку, двенадцатилетнюю Верушу Мамонтову, позировавшую портретисту, и взыграет во мне ретивое. Раззадорившись, так и хочется мне воскликнуть, обращаясь к несведущим и наивным зрителям картины:

– Вот все вы персиками любуетесь, а ведь это мои персики. Да, милостивые господа, мои! Я собственноручно их вырастил в оранжерее. А сколько трудов на это положил! Деревца отобрал, бережно посадил, земельку под ними взрыхлил, полил и удобрил. И нянчился с ними, как с родными детьми. А сколько пережил, когда они заболели, стали усыхать, и я ночи не спал – не знал, чем им помочь, как спасти.

И вот они на полотне художника живут своей второй – вечной – жизнью. На Всемирной выставке в Париже побывали, французы ими любовались. Оказывается, не им одним только импрессионизмы всякие изобретать.

Но это случилось уже в 1900-м году, после того, как Савву Ивановича оправдали по суду за его мнимые растраты, и он отправился на эту самую выставку. Надеялся встретить там Сергея Юльевича Витте, своего покровителя-погубителя (бывают такие покровители в России). Уж не знаю, зачем ему было его встречать – в глаза ему, что ли, посмотреть? Ничего в них не высмотришь: глаза-то пустые.

Впрочем, не буду брать на себя лишнее – судить о людях, мне бесконечно далеких. Я ведь садовник – в департаментах не служил и с Акакием Акакиевичем не знаком. Хотя перо в руке держать, буковки выводить умею. И на склоне лет пишу свои записки.

Память меня иногда подводит, но я стараюсь ничего не забыть, обо всем хотя бы бегло упомянуть. Авось кому-нибудь пригодится – если не на этом свете, то на том-то уж точно.

Ну вот, стараешься не забыть, простофиля, а сам-то и забыл, не упомянул, повстречал ли Мамонтов в Париже Витте. Ах, как же это я! Спешу исправить свою оплошность. Нет, не довелось, не повстречал: не судьба.

Однако всего не расскажешь, и я вернусь к тому, с чего начал, именно: заслуг моих не умалить, не отнять, и, без ложной скромности (прибедняться не буду), русское искусство мне мно-о-о-гим обязано. Без меня не было бы не только «Девочки с персиками» (кстати, Веруша Мамонтова, позировавшая Серову, поначалу принимала персики за персов), но и иных первоклассных шедевров.

К примеру, задумал Илья Ефимович Репин написать портрет дочери с осенним букетом в руках. И, пока готовил палитру, выдавливал краски из тюбиков, попросил ее нарвать цветов – здесь же, в поле. А той, фифочке мимозного нрава, лень этим себя утруждать, да и нагибаться не хочется ради отца, к коему не слишком расположена, поскольку больше жмется к матери. Видя, что ей никак не удается собрать красивый букет, он с этой вежливой просьбой обратился ко мне:

– Михаил Иванович, не соблаговолите ли? Вы тут по части цветов самый главный. Нужна ваша помощь.

Мне, конечно, лестно и приятно. Я вместо капризницы дочки и собрал букет, который Илья Ефимович своей волшебной кистью перенес на холст. Любуйтесь! Восхищайтесь! Я же с полным на то правом могу сказать: мой букет! И кленовая ветка – моя, но уже не на холсте Репина, а на портрете повзрослевшей Веруши Мамонтовой кисти нашего сказочника и былинника Виктора Михайловича Васнецова. Помню, как он над ним бился, мучился, затирал, записывал, и все ему чего-то не хватало:

– Надо что-нибудь дать ей в руки, но вот что? – И ищущим взглядом что-то высматривает вокруг себя, примеривается, прикидывает.

– А вот не хотите ли? – И я протянул ему кленовую ветку.

Попробовали, дали подержать ветку Веруше – в самый раз. Васнецов обрадовался, стал меня благодарить, чуть ли не расцеловал от восторга и в шутку предложил:

– Может, вы, Михаил Иванович, и портрет сами вместо меня напишете?

Я не сплоховал, не растерялся, нашелся, что ответить. И помогло мне то, что наслушался всяких разговоров, кои часто между собой ведут художники. Доля у них нелегкая. Им, бедолагам, страдать приходится, но тут уж мокрой глиной, положенной на грудь, не пособить.