По-прежнему Юлай был юртовым старшиной, Бухаир был по-прежнему писарем. Как и много лет назад, кочевали башкиры Шайтан-Кудейского юрта…

В августе кочевья повернули от Сюма к северу, к Юрузени, приближаясь к зимовью.

Но кочевое движение аулов не избавляло башкир от забот начальства: по дорогам скакали всадники, разыскивали кочёвки, вручали бумаги, требовали налогов и выполнения обязательств.

Российская империя вела большую войну с Турцией. Россия рвалась к Чёрному морю, и её продвижение на юг, к дедовским рубежам, стоило много денег.

После полудня Бухаир подъехал к кошу Юлая с новым пакетом, полученным из Исецкой провинциальной канцелярии.

— Опять бакет! Снова бумага! Куда пишут столько бумаги! Беда! Сколько денег, чать, стоит столько бумаг посылать, — покряхтывая, ворчал Юлай. — Ну, садись. Ишь, как жарко. Кумыс пей сначала, а там уж бумагу читать…

Бухаир присел в тени коша, отпил глоток кумыса и взялся за пакет.

— Погоди, — остановил старшина. — Ну, куда спешишь? Всё равно ведь добра не напишут!.. Намедни я сон видал: прислали такую бумагу, чтобы заводы ломать и земли, которые взяты, назад отдавать башкирам… Такую бумагу ведь не пришлют наяву!

— Наяву не пришлют, старшина-агай! — согласился писарь. — Наяву вот такие бумаги приходят, — зловеще сказал он. — Хоть ещё пять тухтаков будешь пить кумыса, всё равно тебе легче не станет!

— Опять ведь, значит, плохая бумага, писарь? — сокрушённо спросил старшина.

— Плохая, агай! — согласился писарь.

— Ну что же, куда деваться! Читай.

Бухаир развернул лист с сургучной печатью.

— «Шайтан-Кудейского юрта старшине Юлаю Азналихову сыну. С получением сего тотчас без всякия волокиты с твоего Шайтан-Кудейского юрта прислать в Исецкую провинциальную канцелярию в Челябинскую крепость его высокоблагородию горных заводов асессору и ремонтёру Ивану Дмитриевичу господину Петухову сто пятьдесят лошадей…»

— Опять лошадей! — возмутился Юлай. — Снова сто пятьдесят!! Ай-ай-ай, что делать будем? Не даст ведь народ лошадей, Бухаирка… Как пойдёшь-то к народу? Как скажешь? Сто двадцать голов ведь недавно совсем послали! Как народу лицо показать с такой нехорошей бумагой?! Ну, что делать! Ты поезжай по кочевкам, скажи народу… Ступай объявляй…

— Довольно уж мне объявлять, старшина-агай! — заявил с раздражением писарь. — Как что плохое стряслось, так опять иди объявлять! Бухаир не ворон, чтобы каркать всегда к беде. Иди сам, старшина-агай. Старшине бумагу прислали. Я не хочу старшиною быть вместо тебя. Мне твоего почёта у русских не нужно… Ты не умеешь сам за народ вступиться. Народ разоряют, а ты молчишь!..

Юлай испугался таких резких слов. Он знал, что в коше и возле коша нет никого, что он с Бухаиром сидит вдвоём — сыновья у себя по кошам, ребятишки все где-то в лесу, а женщины доят кобыл, — и всё же зачем говорить такие слова!

— Тише, тише! Чего ты шумишь в моём коше! Старшине ведь такие слова не пристало слушать. Ты такие слова у себя на кочёвке кричи!.. — взъелся Юлай на писаря, не доверяя ему.

— Не буду я требовать лошадей от народа. Сам поезжай! — настойчиво говорил Бухаир.

Юлай смягчился:

— Бухаир, ты ведь писарь. Мне как знать-то, что писано в русской бумаге?! Ведь ты бумагу по-русски читаешь — не я. Я как объявлять по бумаге буду?!

Писарь угрюмо молчал.

— Ну, ну, поезжай! Мало ли мы чего с тобой не хотим! Нас ведь не спросят. Иди объявляй. Чай, строго наказывать будут. В прошлый раз, кто лошадей задержал, с того ещё и штрафных лошадей на каждую сотню по десять голов забрали, — напомнил Юлай.

— Теперь ещё хуже: кто лошадей не даст, с того на каждые пять лошадей прислать на завод человека, — сказал Бухаир.

— Как так «человека»? — не понял Юлай.

— Писано тут: «…сто пятьдесят лошадей без промедления и волокиты, а буде противиться станут, — и с тех башкирских юртов для горных работ взять мужеска пола тридцать душ на заводы…»

— Не шутка!.. — растерянно и недоумевающе качнул головой старшина. — Ну, поезжай, объяви, — настойчиво повторил он.

Бухаир вышел, вскочил на коня и умчался в степь, где были рассеяны кочёвки шайтан-кудейцев.

Старшина остался один в своём коше.

«Ай, прав ты, прав, писарь, прав! — размышлял он. — Да как ведь, как тебе верить, собака?! Я нынче стар ведь. Мне как бунтовать? Нельзя!.. — Он горестно покачал головой. — Ай-бай! Никогда не бывало такого!.. Башкир на завод, в крепостные!.. Стар ты стал, старшина, ай, стар стал! Всего ты боишься, смелое слово сказать не смеешь… А может, народ старый стал? Может, народ боится сказать то смелое слово? Мне как самому за народ говорить-то такое слово, когда не хочет народ! — попробовал оправдать себя старшина. — Ай, прежде народ был — огонь! Ведь как вспыхнет — и не потушишь! Эй, народ, народ! Эй, башкиры, башкиры!.. Жягетов нет!.. Жягеты как старики! А в наше-то время и все старики жягетами были, пожалуй!.. Конечно, ведь Бухаир — удалец… А может, он так-то нарочно, может, он хочет, чтобы я взбунтовался, меня из старшин прогонят, и он старшиною станет… Ай, хитрый шайтан ведь какой!.. А мне-то зачем бунтовать? Лошадей, слава богу, довольно, найдём и ещё для царицы… Чего не найти? Меня на завод не возьмут!.. И сыновей не возьмут…»

И, как всегда, когда думал о сыновьях, Юлай припомнил ушедшего из дому и пропавшего любимого младшего сына.

— Эх, Салават, Салават! — вслух вздохнул старшина.

В это время услышал он топот копыт, кто-то подъехал к кошу, спрыгнул с седла, Юлай встал с подушки, шагнул к выходу, но кошма распахнулась, и рослый широкоплечий жягет столкнулся с Юлаем.

— Атам, арума! Салам-алейкум, атам! — воскликнул он радостно.

Это был Салават. Возмужавший и выросший, уже с бородой, это всё-таки был Салават.