Возможно, в качестве особой категории путешественников следует выделить представителей самих же монгольских народов, побывавших в Монголии в рассматриваемый период [45] . Наиболее известны среди них ученые-монголоведы А. Доржиев, П.А. Бадмаев, Г.Ц. Цыбиков, Ц.Ж. Жамцарано, Б. Барадийн [46] , а также первый фотограф, побывавший в Тибете, О. Норзунов, чьи записки содержат весьма глубокие наблюдения о разных сторонах жизни монголов [47] , которые они могли описать как бы «изнутри», с точки зрения самих монголов – кочевников и буддистов. Гораздо меньше известна роль в организации и осуществлении путешествий других представителей бурятского народа – офицеров, переводчиков и казаков-охранников [48] : они никаких записок не оставили и на предмет информации по возвращении, как правило, не опрашивались. Тем не менее во многом именно благодаря им авторы записок из числа дипломатов, ученых, торговцев, разведчиков имели возможность передвигаться по Монголии, избегать опасностей, а главное – вступать в контакты с местным населением и получать от него информацию, в том числе политического и правового характера.

Вполне можно согласиться с мнением, что путешественники по Центральной Азии в XVIII и особенно в XIX в. являлись своего рода «прокладчиками путей» для последующих завоевателей посещенных ими территорий [49] . Причем если поначалу такое завоевание воспринималось в буквальном, т. е. в военном смысле, то на рубеже XIX–XX вв. милитаристские планы сменяются экономическими. Соответственно, в этот период в Монголии появляется все больше и больше предпринимателей – торговцев и промышленников. При этом в некоторых случаях пребывающие в стране иностранцы даже меняли свое социальное положение – например, приезжая изначально как миссионеры, они превращались в бизнесменов (наиболее яркий пример такой трансформации – швед Ф.А. Ларсон). Таким образом, интерес к монгольской государственности и праву уже объясняется не столько дипломатическими, сколько чисто прагматическими целями: путешественников интересовало, насколько местные власти и законы могли поспособствовать (или воспрепятствовать) развитию их предприятий в Монголии.

Однако вряд ли следует абсолютизировать эту тенденцию применительно к Российской империи начала XX в.: в ее правительственных кругах были весьма сильны экспансионистские тенденции в отношении Монголии (равно как и Маньчжурии). Имея установку на установление российского влияния в регионе и исходя из «несправедливости» существующих российско-китайских границ, путешественники (большей частью военные разведчики) обращались к вопросам государственности и права опять же с вполне определенной целью – насколько местные власти и местные правоотношения позволяли распространить российский контроль над регионом, изменить границы и проч. [50]

Безусловно, непосредственное изучение основ государственности и особенно права монголов не входило в задачу путешественников [51] . Однако представители всех вышеописанных категорий и групп путешественников, кто – в силу профессиональных интересов, кто – из личной любознательности, в той или иной степени обращали внимание на особенности государственного и правового развития Монголии: и независимых ханств, и вассальных государств в составе империи Цин. Соответственно, их сведения являются весьма ценным дополнением к известным нам источникам монгольского традиционного права и актам правоприменительной практики, о которых мы упомянули в начале главы.

Отдельно охарактеризуем западных путешественников, посетивших Монголию в рассматриваемый период и зафиксировавших информацию о ее государственном и правовом развитии на разных этапах истории Монголии в рамках рассматриваемого периода.

Сразу стоит отметить, что выходцы из европейских государств (и тем более из США) стали активно интересоваться Монголией намного позднее, чем российские путешественники [52] . Англичанин Ч.У. Кемпбелл, посетивший страну в 1902 г., привел весьма четкую, как представляется, причину отсутствия интереса к этому региону среди его соотечественников: «Монголия не привлекает значительного внимания англичан. И я этому не удивляюсь. Она мало или совсем непривлекательна для туристов. Нет живописных пейзажей или возможностей для спорта. Монгольская жизнь проста и не так уж хороша, и единственные предметы интереса – археологические находки, непривлекательные по форме и трудно достижимые» [53] . И если такое отношение к ней у европейцев было в начале XX в., не приходится удивляться, что в более ранние периоды Монголия привлекала еще меньше внимания с их стороны.

Вероятно, жителям Европы пришлось пережить «культурный шок» в результате распада в середине XIV в. Монгольской империи, благодаря которой были налажены постоянные связи между Европой и Азией, включая собственно Монголию и Китай. Изначально, во время нашествия на Европу в 1230–1240-е годы, монголов восприняли как «выходцев из ада», но со временем европейцы не только регулярно приезжали в страны Восточной Азии, но и жили при дворе монгольских властителей, достигая высоких государственных постов. Распад, а затем и крушение империи Юань в 1350–1360-е годы прервал эту практику на целых несколько столетий. На смену реальным знаниям о могущественной восточной империи, полученным от посетивших ее путешественников, приходят основанные на слухах и мифах представления о некоей «Великой Тартарии», которые мало чем отличаются от вышеупомянутых представлений о «выходцах из ада». Изменяется эта ситуация лишь к концу XVII в. [54] , когда Монголия становится вассалом империи Цин, и туда начинают время от времени приезжать европейцы, посещавшие к этому времени Китай [55] .

Первыми европейскими путешественниками, оказавшимися в Монголии, стали представители ордена иезуитов – Т. Перейра и Ф. Жербийон, выступившие переводчиками и «консультантами» в русско-китайских переговорах, завершившихся подписанием Нерчинского договора 1689 г. Именно они первыми из европейцев охарактеризовали вассалитет монголов в отношении императора Цин [56] .

В XVIII в. мы практически не находим европейцев, записки которых представляли бы интерес как источник сведений о государственности и праве Монголии. Как нами уже отмечалось, большинство иностранцев в этот период побывали в Монголии в составе российских посольств или научных экспедиций и, соответственно, находились на российской службе. Вместе с тем следует, конечно, принимать во внимание особенности восприятия ими монгольских реалий, в ряде случаев существенно отличавшихся от оценок тех же реалий их коллегами русского происхождения. В следующих главах будут выявлены подобные отличия.

В силу различных причин ряд иностранцев (как и русских) оказывались в монгольских землях и даже проводили там немало времени, однако так и не оставили собственных записок – о них и их наблюдениях известно в лучшем случае по отчетам представителей имперских структур, с которыми они взаимодействовали по возвращении. Естественно, ни о какой полноте сведений (тем более касающихся государственности и права монголов) говорить в таких случаях не приходится. Наиболее ярким примером тому является известный швед Йохан Густав Ренат, оказавшийся в плену сначала в России, а затем (будучи отправлен в Тобольск) у ойратов, и пробывший у них 17 лет (1716–1733). Став приближенным джунгарских правителей, которым он организовал производство оружия (в том числе артиллерии), достиг высокого положения в ханстве, скопил богатства, после чего вернулся в Россию с посольством Л.Д. Угримова. Ни в России, ни в Швеции, куда он вернулся в 1734 г., он не оставил никаких воспоминаний о своем пребывании в Джунгарском ханстве и остался в истории географических открытий только как автор первой подробной карты Джунгарии и Восточного Туркестана [57] . Лишь его жена Бригитта, с которой он встретился в плену (официально они обвенчались в Москве), коротко рассказала супруге английского посла в России Д.У. Рондо о своих злоключениях (преимущественно о сексуальных домогательствах ойратских воинов, захвативших ее в плен) и статусе своего мужа в Джунгарском ханстве, о чем та отписала в Англию в одном из своих писем [58] . Никаких других сведений о пребывании в Джунгарии супруги не оставили.