Понятно, что на личном уровне у каждого из нас хватало проблем, переживаний, трагедий, безумных увлечений и разочарований, так что постепенно отношения у отдельных парочек усложнялись и запутывались донельзя, превращаясь в любовные многоугольники. Я, к примеру, вообще сбежала от мужа и погрузилась с головой в учёбу со всеми сопутствующими студенческими приключениями, мне позарез требовалось как-то восстановить себя после короткой, но жёсткой семейной жизни, наполненной пьянством мужа, не справляющегося со своими талантами, и моими саморазрушительными истериками.

Зато когда мы с друзьями собирались вместе, то воздух искрил, весёлая звенящая сила наполняла нас и возникало ощущение особой творческой избранности, оно легко перекрывало все мелкие проблемы.

И вот мы, такие прекрасные и вдохновенные, живём себе в мастерской на двенадцати квадратных метрах, нам хватает и других уютных закутков, хотя чтобы попасть в кафе, надо отстоять в очереди, а рестораны для нас – как другая планета, но в большом городе всегда есть где погулять зимой и летом.

В тёплое время все окрестности мастерской наши, мы устраиваем пикники в заброшках, на руинах, в зарослях вдоль водохранилища и выше на буграх, в дождь и в холод нам тоже есть чем заняться в мастерской. Стремительно проносится время моей учёбы, оно очень плотно насыщено удивительными событиями, о которых я уже написала отдельный текст, но здесь расскажу только о нескольких эпизодах, которые значительно повлияли на мою дальнейшую жизнь.

Однако сначала позвольте вам представить соучастников этих событий – в нашей весёлой компании причудливо перемешались мои однокурсники и те, с кем я училась в разное время, случайные знакомые, с которыми мы оказывались рядом в разных обстоятельствах, друзья друзей, чьи-то братья, сёстры, мужья, жёны, как бывшие, так и актуальные. Итого, человек десять из ближнего круга и человек тридцать, сорок или пятьдесят, уходящих в бесконечность.

Тогда ещё не существовало нынешнего понятия социальных сетей, но сами сети были и очень даже разветвлённые, только без гаджетов. А ещё мы как-то умудрялись находить друг друга без мобильников – встречались, пересекались, звонили из телефонных автоматов, писали записки и забивали стрелки в заранее условленных местах.

Так в моём ближнем кругу оказались художник Юрка, с которым мы давно общались, и его подружка скрипачка Ирка. У них обоих во внешности проглядывало что-то цыганское: тёмные глаза и волосы, но у Ирки мелко вьющаяся грива доставала до пояса, и стройные ноги росли, похоже от ушей, а Юрка отпустил себе смоляную курчавую бороду и очень походил на кумира эпохи киношного Будулая.

В тот же внутренний круг друзей входила Олька, очень похожая на юную Ахматову, только с короткой стрижкой, у неё тоже был маленький сын и сложные отношения с мужем, вдобавок она как-то умудрялась работать и заочно учиться в Академии художеств.

Каждый день в мастерской появлялись музыкально одарённые студенты технических вузов Клим, Андрей и Антошка из архитектурного, с ним вместе учились Надька и Катя, а Саша, который во многом нас объединил, грыз гранит науки в педагогическом.

Апрель 1989 года накрыл наш город самым синим небом и нежнейшей погодой, и мы расставались иногда и ненадолго только за тем, чтобы хоть немного учиться и при первой же возможности собирались вновь и вновь. Однажды ночью после очередной вечеринки с песнями и символическим алкоголем – одной бутылки вина на всю толпу – мы в первый раз пошли на ночную прогулку по окрестным зарослям, благоухающим первой листвой, напились воды у святого источника, бьющего под горой, и забрели в заброшенную Успенскую церковь на берегу.

Внушительный пятикупольный храм семнадцатого века, на клиросе которого, говорят, пел сам Пётр Первый, стоял без окон и дверей на диком пляже у самой воды. Народ использовал его как раздевалку и туалет, во время паводка вода поднималась там до колена, увеличивая разрушения.

Среди нас не было осознанно церковных людей, их тогда вообще встречались единицы, но жалкое состояние храма показалось нам каким-то убийственным. И мы стали приходить туда почти еженощно, зажигать и оставлять в алтаре обычные хозяйственные свечи. Думали, типа, зайдёт туда человек справить нужду, снимет штаны и увидит, что свечки горят, и станет ему как-то неловко, всё же церковь, а не сортир.

Так зародился наш ночной ритуал: из мастерской мы пробирались знакомой тропинкой сквозь заросли, входили в церковь и там зажигали свечки, заслоняя их от ветра и сквозняков. В чёрном гулком пространстве таинственно синели оконные проёмы и жутковато метались наши тени – порождения свечек и фонариков. По неровному земляному полу, заваленному мусором и битым стеклом, мы осторожно добирались до алтаря. Размером с комнату и невысокий, он казался уютным, хоть там царило всё то же запустение, как и везде.

За века храм основательно врос в землю, и его окна оказались с ней вровень, алтарное окно читалось только снаружи, вся внешняя стена алтаря изнутри была заложена современным красным кирпичом, кладка грубая, с корявыми комьями раствора. Обычно мы стояли там минут пять, болтали, смеялись, оставляли свои свечки прямо на обломках кирпичей и уходили, подсвечивая себе под ноги фонариками.

И вот перед самой Пасхой я проснулась утром под колокольный звон городских церквей, и последняя картинка ускользающего сна цепко ухватилась за моё сознание – я отчётливо увидела грубую кладку алтарной стены, и на ней огромный лик Христа, метра два в высоту, написанный прямо на кирпиче, и вокруг в темноте пляшут тени от костра. Мне и раньше снились особенные сны, они и сейчас иногда посещают меня, их можно считать творческим прозрением, но тогда мои сны часто имели пророческий характер, так или иначе предвосхищая будущее, и я считала, что лучше следовать за такими подсказками.