Зов продолжает звучать, дамы и господа! Надо идти вперед, к заветной цели. Да здравствуют странствия!..

Там же, в благословенных Штатах, был решен вопрос и о финансировании экспедиции. Во-первых, «наработали» определенные средства культурно-просветительные учреждения, созданные Рерихом в Америке, музей его имени в Нью-Йорке, различные фонды: определенные средства «накопили» проданные картины живописца. Но в целом собиралась незначительная сумма, если иметь в виду масштаб предстоящих затрат. И поэтому — во-вторых.

Во-вторых, состоялся конспиративный разговор на эту щекотливую тему без свидетелей с его главным американским покровителем, директором чикагского института искусств господином Луисом Хоршем, которого в Москве на Лубянке знали под кличкой «Буддист».

— Дорогой Николай Константинович, — сказал он (отчество маэстро оборотливый янки теперь произносил без запинки — выучил за время разлуки), — никаких проблем с финансированием вашей экспедиции не будет. Ваш маклер выделяет на первое время один миллион долларов.

Художник, философ и исследователь Востока не стал уточнять, кто такой этот маклер. Он его, а вернее, тех, кто скрывался за сим коммерческим словом, знал…

— Но есть один нюанс с этим миллионом долларов…— Луис Хорш, похоже, подыскивал нужные слова,

— Я вас внимательно слушаю, — насторожился Рерих.

— Вы эти деньги получите в Париже, во французском отделении банка «Американский экспресс». Оно находится на Рю-Эжен-Скриб.

— К чему такие осложнения? — раздраженно передернул плечами художник.

— Не я решаю, Николай Константинович. Думаю, учитывается то обстоятельство, что путешествие отсюда в Европу с такой суммой наличными — дело более чем опасное. Кроме того… Меня просили вам передать: эти деньги вы получите после встречи с советским послом в Германии Николаем Крестинским. Я информирован только в общих чертах. Но вроде бы вы сами ходатайствовали о такой встрече?

Рерих промолчал, подумав: «Значит, им от меня еще что-то нужно, помимо „Тибета-XIV“.

Но противоречить, тем более здесь, в Америке, Хоршу, который наверняка лишь послушный винтик в огромной машине и действительно ничего не решает, вернее, решает на своем уровне, в определенных ему рамках, — бессмысленно.

«Деньги дают ОТТУДА, и я могу только или принять их условия, или не принять», — думал Николай Константинович, рассеянно рассматривая карту Соединенных Штатов Америки, висевшую на стене; на ней серебряными пунктирными линиями были обозначены маршруты выставок его картин по великой стране — приватная беседа происходила в одном из залов нью-йоркского музея его имени; час был поздний, и никого, кроме русского живописца-эмигранта и господина Хорша, в просторном помещении, вместившем в себя некую холодноватую неуютность, не было.

— Хорошо, Луис, — нарушил затянувшееся молчание Рерих. — Будем считать, что с этим вопросом покончили. И перейдем к текущим делам.

— С чего начнем, Николай Константинович?

— Расскажите мне, пожалуйста, как обстоят дела в нашей ложе «Орден Будды Всепобеждающего».

— Один момент, учитель!.. — Буддист, порывшись в своем вместительном портфеле на двух замках, извлек из него черную кожаную папку:

В начале декабря 1924 года Николай Константинович Рерих появился в Берлине. Он действовал согласно полученным от своего научного секретаря Шибаева инструкциям. Первым пунктом в них значилось: остановиться в отеле «Аделон».

Отель оказался помпезно-роскошным, был расположен в центре германской столицы, рядом с Бранденбургскими воротами, величественные контуры которых, тонувшие в туманных сумерках ненастного декабрьского вечера, живописец увидел из окна своего до уныния огромного номера; два других окна выходили на арку Шлюттера, за которой, чуть справа, сумрачно и торжественно вздымался огромный купол Рейхстага. Рядом была главная улица Берлина Унтер-ден-Линден, смыкающаяся возле отеля «Аделон» с Паризен-плац.

В этом огромном городе Николай Константинович бывал не раз, и всегда он угнетал его, повергал в мрачное состояние духа. Почему? Раньше он как-то не задумывался об этом. Часы показывали без десяти минут восемь вечера по берлинскому времени.

«Скоро…— думал художник, блуждая по комнатам своих апартаментов. — Да, Берлин явно не для меня. Все здесь огромно, фундаментально, серо… Давит. И как я ни приеду — низкое серое небо, или дождь, или снег, или туман, как сейчас. Нет, нет! Мне нужен простор, горная дорога вдоль бурного потока в грохоте и пене. А впереди… Далеко впереди — горные вершины в белых шапках под ослепительно-синим небосводом…»