— Выздоравливайте! Все великое, что мы в состоянии чувствовать…

— Наше, — закончил он. Его глаза засверкали.

Когда она ушла, они молча посмотрели друг на друга.

— Я все время был необыкновенно счастлив, — заликовал вдруг мальчик.

— Мы счастливы и теперь, — сказал Сан-Бакко.

— Конечно.

И Нино перепрыгнул через стул. Каким счастьем было даже страдание! Пока она была здесь, каждая мысль поднималась выше и окрашивалась ярче, каждое чувство волновало горестнее или сладостнее. Это едва можно было понять.

В своей гондоле она приказала, не задумываясь:

— Кампо Сан-Поло.

Она вошла в большую парадную мастерскую, совершенно не зная за чем пришла. Ей сказали, что маэстро один. Как только докладывали о приходе герцогини, Якобус тайком поспешно отпускал через заднюю дверь всех своих посетителей. Она застала его перед мольбертом, погруженного в работу.

— Это прекрасно, — сказала она.

— Эта картина стоит пятнадцать тысяч франков, это самое прекрасное в ней.

— Но я чувствую ее.

Он посмотрел на нее.

— Ах, вот как. Сегодня вы были бы способны чувствовать всякую мазню. Вы полны счастья и доброты. Откуда это вы?

— Не будьте ревнивы, мой милый. Вы видите, я расположена к вам.

На его лице выразилось недоверие и желание.

— Так расположены, как я этого хочу — навряд ли.

— Почти так. Оставим более точное определение.

Он багрово покраснел.

Она открыла объятия. Медленно и спокойно вошла своими мелкими шажками маленькая Линда. Герцогиня обняла девочку, опустилась на колени подле нее, гладила ее руки, прижалась щекой к жесткой серебряной вышивке ее холодного, тяжелого платья.

— Я люблю тебя, маленькая Линда, — сказала она и подумала: «Потому что ты его дитя!.. Это он тот человек, у которого такие же короткие красные губы как у Нино, и которому я подала венок вместо того, чтобы надеть его мальчику. Сан-Бакко может любить даже в семьдесят лет; Нино дрожит от стремления к красивой жизни. Они оба немного смешны, я знаю — старик, напыщенный и весь перевязанный, мальчик, слабый и такой же напыщенный. Как я люблю их! Какою нежностью проникаюсь я под их обожающими взглядами! Потом я иду и говорю этому Якобусу, что я расположена к нему. Он этого не заслуживает, но…» — «И к тебе тоже», — повторила она громко, крепче прижимая к себе маленькую Линду. Девочка смотрела на коленопреклоненную непонимающим, холодным взглядом.

— Не шевелитесь! — крикнул художник. — Одну секунду! Вот оно!

Он схватил уголь; в то же мгновение она точно застыла. Она смотрела, как он с бурным ожесточением набрасывал на полотно застывшую форму чувства, которое уже исчезло.

— Это опять удалось мне, — сказал он со вздохом и сейчас же начал писать. Она смотрела на картину; только теперь она узнала от него, что пережила момент скорби. Ее темная голова со страстной тоской прижималась к неподвижному, искусственному созданию из серебра и перламутра.

— Герцогиня Асси и Линда Гальм, — это будет одной из моих самых популярных вещей, — уверял Якобус. — На фотографии с нее будет огромный спрос, в художественном обороте она будет называться просто «Герцогиня и Линда»… Я горжусь этим, герцогиня, но не гордитесь ли и вы немножко?

— Тем, что вы делаете меня знаменитой? Вы придаете этому слишком большое значение, мой милый. Я была знаменита своими причудами, прежде чем стала знаменита своими картинами. Прежде меня называли политической авантюристкой, теперь — поклонницей искусства, — а как меня будут называть впоследствии, не знаете ни вы, ни я. Вы совершенно неповинны во всем этом. Я просто живу, и все совершается, как должно.

— Значит, вы не обязаны мне решительно ничем, герцогиня? В самом деле ничем? Что я сосредоточил все свое искусство на вас, не обязывает вас ни к чему? Что я сделал свою жизнь односторонней и свое искусство тоже…

— Ограниченным и сильным. Если бы вы не рисовали «Герцогини и Линды», как большой художник, вы рисовали бы всевозможные вещи, но в стиле всех остальных.

— У вас находятся доказательства, потому что вы холодны. Но для меня вы сделались роком, и когда-нибудь вы выплатите мне мой долг. Я жду.

— Утешьтесь. Вы ждете не напрасно. Каждый, кто способен к сильному чувству, будет когда-нибудь услышан. Не существует желанных и отверженных: только любитель самоистязаний хотел заставить меня поверить этому. Не надеется на любовь только тот, кто сам не умеет любить… Но кто говорит вам, что именно я буду любить вас? Я ваш рок, прекрасно; это меня нисколько не трогает, как не трогало вас, когда голос Лоны Сбригати приобрел трагический тембр.

— Это нечестно! — воскликнул он, искренне возмущенный, и положил кисть. — Вы чувствуете себя неуверенной, — говорил он, — поэтому вы поступаете нечестно. Лона Сбригати, говорите вы, приобрела талант из-за меня, вы же, герцогиня, убиваете мои лучшие творения, потому что отвергаете мою любовь. И вы живете для искусства!..