Некоторое время шли молча. Керхе опять отстал – оглянувшись, Эадан увидел, что тот ковыляет, прихрамывая, далеко позади. Эадан рассердился. Ему надоело останавливаться через каждые десять шагов, дожидаясь медлительного раба. Что за дурень этот Ниффель! Взял себе в услужение слабого, нерасторопного хиляка. И полдня пройти не может, чуть что задыхается. Бросить бы его тут, на дороге, – меньше было бы хлопот… Эадан замедлил шаг и вновь посмотрел на Керхе. Несчастный, похоже, тащился из последних сил. И как этот задохлик становится таким быстрым и ловким, когда нужно кого-то убить? Наверно, Ку-Крух и Ддав и правда помогают ему. А может, хризов хранит их бог, не зря же Керхе несет с собой эту их священную вещь. Эадан слышал, что хризский бог очень силен и дает свою силу тем, кто ему по нраву. Выходит, южане не прогадали, когда стали дарить ему золото и самоцветы. Возможно, этот бог поможет и Эадану? Вон ведь, в том доме Керхе дважды спас ему жизнь: сначала предупредил Эадана об опасности – и старик не успел зарезать его в постели, а после Керхе защитил Эадана от предательского удара копьем. Конечно, Эадан обошелся бы и без него, но все же… Чем больше богов на твоей стороне, тем больше твоя удача – так говорят люди.

Беззлобно выругавшись, Эадан вернулся, забрал у Керхе тяжелую книгу, сунул ее в свой заплечный узел к остальным сокровищам, а после закинул руку Керхе себе на шею и почти понес его на себе. Тот только и успевал перебирать тощими ногами. «Ну и ну, – думал Эадан. – Этот Ддавов сын хотел меня убить и сожрать, пристукнул так, что до сих пор голова гудит, – а я еще и помогаю ему идти, словно раненому в бою побратиму!..» Эадан оправдывался перед собой тем, что хочет угодить хризскому богу. Этот бог явно благоволит к Керхе, и если Эадан ему поможет, то и сам получит часть его удачи. На деле же ему попросту жаль было терять своего раба. У Эадана еще никогда не было рабов; он и не чаял, что они у него когда-нибудь появятся – а тут такое везение. Ему понравилось быть хозяином. Тот, кто кем-то повелевает – пусть даже и немощным хризом, – тот даже в изгнании сохраняет свой геррод, уважение к себе. Обидно лишиться раба так скоро, еще толком не повластвовав.

Керхе показался ему легким, как ребенок. Эадан волок его на себе без особого труда. Куда больше хлопот доставлял ему меч Ниффеля, который так и норовил выскользнуть из замерзших пальцев. Когда уже он признает Эадана своим хозяином? Нрав у меча не лучше, чем у самого Ниффеля. Говорят, даже в юности, еще до того, как стать балайром, Ниффель был настоящим побратимом Крады, бичом Гуорхайля. Никому не было защиты от его бесчинств. Со своими разбойниками-элайрами он налетал то на один, то на другой богатый дом, ел там и пил, разоряя хозяев и нанося обиды их женам и дочерям. Ничьих увещеваний не слушал Ниффель – ни тех, кто старше него, ни тех, кто знатнее. Ходили слухи, что даже карнрогг Морла, отец Ниффеля, уже не мог управиться со своим необузданным сыном. Сам Эадан не помнил Ниффеля до жениховства – он вообще плохо помнил свое бестолковое детство. Но уже после, околачиваясь в стряпной, Эадан наслушался сплетен о Морле и его сыновьях. Рабы и работники любили Эадана и болтали при нем не таясь. Они судачили о своих хозяевах, гадали, что заставило Ниффеля выбрать страшную участь – обещать себя Безглазой Женщине, и шепотом рассказывали небылицы о том таинственном дне, когда Ниффель расправился с хризской женой Морлы и стал безумным балайром. Теперь оружие, когда-то принадлежавшее Ниффелю, пугало Эадана. Ему мнилось, будто оно обладает собственной волей. Что, если в опасный момент оно предаст нового хозяина? Избавиться бы от него, а жалко. Меч из хорошей стали – большая ценность, раздобыть другой будет не так-то просто. Может, меч вовсе и не желает возвращаться к Ниффелю. Ему, верно, надоело служить этому злодею, не чтущему богов и древний Закон, – оттого меч и позволил рабу украсть себя.

Удовлетворенный этим объяснением, Эадан немного успокоился. Меч уже не казался таким неудобным. Скоро Эадан перестал думать о нем и принялся глазеть по сторонам. На равнине не за что было зацепиться взгляду. Эадан заскучал. Он шел и шел, поддерживая Керхе, а пустые поля всё не кончались. Снег прекратился. Ветер задул в спину, идти стало легче. Эадан начал напевать песенку про роггайна гурсов – под нее хорошо идти. Валезириану песня показалась заунывной. В отличие от эсов, его не увлекало перечисление всевозможных сокровищ, сокрытых в пещерах Туандахейнена. Он устал от долгого пути, от однообразных видов вокруг, от холода, из-за которого каждый вдох становился мучительным; устал от того, что случилось с ними в том проклятом доме. Валезириан задыхался. У него болело в груди, кололо в боку, в плече; каждый шаг давался огромным напряжением сил – и телесных, и душевных. Если бы Эадан не помогал ему идти, Валезириан давно бы уже лег в снег, свернулся, подтянув колени к груди, и под завывания ветра уснул навсегда.

Он не мог понять, отчего этот негидиец ему помогает. Неужели и правда испытывает благодарность за спасение? Валезириану не слишком верилось в это. Скорее всего, он просто не хочет терять часть своего достояния. Валезириана оскорбляло, что его считают вещью, такой же, как меч, кольца или чаши – только куда менее ценной. Когда Эадан объяснял ему обычаи своего народа, в его тоне сквозило пренебрежение. «Вам, хризам, не понять» – сказал он. «Да, ты прав! – хотелось выпалить Валезириану. – Мне никогда не понять ваших диких хадарских обычаев! Ибо образованному, высоконравственному человеку никогда не постичь, почему убийство, о котором безо всякого раскаяния объявляет убийца, уже не считают бесчестным! И как вообще можно делить убийства на честные и бесчестные, этого мне тоже не понять! И как смеешь ты, невежественный дикарь, не знающий ничего, кроме грязного хлева, в котором ты родился и вырос, судить о том, что я могу или не могу понять…» Разумеется, Валезириан промолчал. Неблагоразумно сердить того, кто сильнее тебя. Впрочем, даже если бы Валезириан не страшился разозлить своего спутника, то все равно не сумел бы выразить все это на чужом, полузабытом языке – и невысказанная обида точила его сердце.

Дневные сумерки вновь превратились в вечерний мрак, когда Эадан и Валезириан увидели хутор, стоящий невдалеке от дороги. Дома и хозяйственные постройки окружала высокая ограда, перед нею ощетинился частокол, отчего хутор можно было принять за эсскую крепость-скагу. У зажиточных фольдхеров было в обычае укреплять свои подворья, иной раз более богатые, чем подворья карнроггов. Под защитой крепких стен фольдхеры не боялись своих алчных господ или их голодных дружинников, вечно рыскающих в поисках поживы. Напротив, нередко случалось так, что какой-нибудь особенно богатый фольдхер навязывал карнроггу свою волю. Владетели мятежного Бедар-ки-Ллата, самого обширного фольда Трефуйлнгида, издавна держались с карнроггами как с равными; лишь на словах они называли себя людьми Моргерехтов – и даже, бывало, воевали с ними. Колотя ногой в ворота, Эадан надеялся, что хозяин этого хутора так же, как и бедарские фольдхеры, не чтит своего карнрогга – иначе им с Керхе придется туго. Известное дело – тот, кто дает приют объявленному вне закона, идет против воли карнрогга и сам рискует стать изгнанником. Здешнему фольдхеру ничего не стоит убить Эадана и послать кого-нибудь в Ангкеим за наградой. У такого богатого человека, верно, много крепких людей; и псы злые – вон как расходились, впору оглохнуть…

Из-за ворот послышалась брань и визг: кто-то шел через двор, пинками отгоняя собак. Спустя короткое время над воротами показалась голова в капюшоне.

– Кого там принесли Старшие? – невежливо крикнули Эадану.

Эадан поморщился. Недаром говорят: у богатого хозяина и слуги мнят себя сыновьями карнрогга.

– Мы усталые путники, – ответил он, задрав голову. – Имя мне Грим, а это Керхе, мой раб. Хотим погреться у очага твоего достопочтенного хозяина.

Работник окинул оборванцев подозрительным взглядом.

– Ладно, входите, – буркнул он. – Сами знаете, хутор Турре Большого Сапога стоит у дороги – значит, долг нашего хозяина принимать всякого, кто постучится в его ворота. Однако же неучтиво входить в чужой дом, не назвав настоящего имени.

– Мое настоящее имя и имена моих предков я назову лишь твоему хозяину, достопочтенному Турре, – заявил Эадан. Работник его не услышал: он спускался со стены, чтобы открыть ворота.