После демонстрации еще нескольких профилей — одного из столичных рестораторов, бывшего партнера по проекту, тоже фотографа, и немецкого галериста, с которым я работала месяц, скрасив это время милым и несерьезным романчиком, Наташка изрекает свой вердикт:

— Хорошие мужики, Полик, одобряю. Только не за тем ты гонишься. Совсем не за тем. Вот вроде и хороши собой, и умные, и даже иностранцы есть. А чего-то в них нет такого… главного. Красивые, а пустые. Не то это. Совсем не то. Воспитания правильного, семейности в них нет. Слыхала я, какие семьи создаются в ваших Европах! Разве это дело? Не мама и папа, а родитель номер один и родитель номер два! Это что такое? Конец света!

— Ты не совсем правильно поняла, там скорее трудности перевода на наш язык, — пытаюсь объяснить ей ситуацию, но она меня перебивает.

— Да хоть как! Все равно — неправильно это. Живут только для себя, сытые и довольные. Детей рожать боятся. По Тайландам ездят, с жиру бесятся. Не по-человечески это. Совсем не по-человечески.

— Да ладно тебе, — снова закуривая, я протягиваю вторую сигарету Наташке. — Каждый живет как хочет, Наташ. Я живу, как хочу. Ты живешь, как хочешь. И все счастливы.

С первой затяжкой чувствую, как меня резко начинает клонить в сон. Бросаю взгляд на часы, висящие у входной двери — половина шестого. Хвала всем богам, первый день в родном городе закончился. И закончился он довольно неплохо, в лучшей компании, какую только я могла найти. Значит, и дальше я не загнусь от тоски и скуки. А на днях еще раз забегу в жилищную контору, может пресловутый Кроликов излечился от чертей и горячки. Не могу я сидеть без дела до следующего четверга — это еще целых десять дней.

— Все, я в душ. Не то усну прямо здесь на диване. Я уже поспала сегодня в ванной, теперь здесь еще вырублюсь. Зачем мне тогда, спрашивается, кровать?

— Крова-ать… — протяжно говорит Наташка и снова поднимает палец вверх. — Классная у тебя кровать, громадная, во! Есть где развернуться, — она игриво подмигивает мне. — Только толку, когда одна на ней спишь? Вот вышла бы замуж, родила ребёночка — и осталась бы здесь. Жильё есть — еще и козырное какое! Модное, как в журналах! И огроменное для тебя одной. Мне было б страшно в таком одной спать.

— Да чего бояться, Наташ? У нас же здесь глухо как в склепе. Вот застрять тут навсегда — это действительно страшно, почище любых ужасов, — и осознав, что эти слова могут звучать обидно для неё, тут же уточняю. — Я же без денег совсем останусь, пойми. Работы не будет, а фотографировать и вляпываться в дурацкие ситуации — все, что я умею. Занятия совсем не для нашего города.

— Всё так, да не так, — в то время как меня снова пошатывает — на этот раз от усталости — Наташка начинает убирать следы нашего пиршества, вытряхивая остатки немногочисленной еды вместе с пластиковыми тарелками в мусор и хозяйственно расстилая на нормальном диванчике у стола свой комплект постельного белья, спешно прихваченный из дому. — Никогда не зарекайся, Полик. Сама не знаешь, что тебя ждёт завтра.

— Очень даже знаю, — пытаюсь отбиться шуткой. — Завтра я буду умирать от похмелья. Целый день. И проклинать себя за то, что понизила градус. А в четверг ты приходишь ко мне и мы делаем тебе офигенную фотосессию.

На этом месте Наташка довольно краснеет. Я сама предложила ей сделать фото у меня — такая фактурная внешность не должна пропадать. Кроме того, мне стоит срочно найти занятие в этом городе. Не то за две недели я тоже сопьюсь до чертей.

— А девчонок можно взять своих? — все еще смущаясь, спрашивает она, словно боясь отказа. — Я знаю, ты любишь все красивое. А они у меня знаешь, какие красотки? Все, как одна! Гордеевские гены, да еще новая кровь!

— Ага, басурманская, — беззлобно поддеваю ее я и мы снова пьяненько смеёмся. — Конечно, бери. Девчонок, мальчишек, кого хочешь приводи. Тащи мне любой материал для работы.

— Сама ты материал! — легко шлепая меня наволочкой по руке, укоряет Наташка. — Ты это… За языком-то следи. Это дети мои, а не материал.

Опять. Опять эта семейная гордыня, подмечаю про себя я, картинно закатывая глаза и, прихватив полотенце, поднимаюсь по небольшой пристроенной лестнице в бывшую баню котельной, а теперь — мою ванную.

— А в субботу же ко мне, слышишь? — напоминает мне в спину Наташка.

— Конечно, слышу. Все будет, Наташ!

— А в пятницу пойдёшь с нами смотреть платья на выпускной.

— Чего-о? — удивленно разворачиваюсь я, едва не роняя полотенце. — Какие еще платья? Что еще за провинциальные смотрины?

— Не смотрины, а выпускной. Мне Эмельке надо срочно что-то присмотреть на следующий год. Вот и глянем, кто там во что вырядится в этот раз, что там в моде, что нет. У детей должно быть все самое лучшее! — совсем как Тамара Гордеевна, изрекает она. — И хватит выделываться, Поль! Сама знаешь как у нас — пока тебя никто не знает, ты и есть — никто. Надо тебя всем показать, со всеми важными людьми познакомить. Чтобы ни одна коза больше не обижала подругу мою! — гневно говорит Наталья, по вечной семейной привычке вступаясь за тех, кого считает своим. В этом все Никишины — один большой кулак для удара, как говорил дед Гордей.