— Правда? — Я начал расстегивать рубашку.

— Правда. Ты как будто ловил яблоки зубами в тазу с кровью.

— Я думал, пот все смыл.

— «Размазал» — вот правильное слово.

Я отдал рубашку Кэт. Вытряхнув из кармана зажигалку и положив рядом, она сложила ее наподобие тряпки и стала обтирать ею мое лицо. Неспешно и нежно. Хотя, каждый раз, когда она приближалась к ране над бровью, я весь внутри сжимался.

Наклонившись поближе, она оглядела ранение.

— Кровоточит немного. Может, тебе лучше лечь.

Я покорно опустился на спину. Полежать, к слову, давно хотелось — да вот только шанс не представлялся. Жаль, конечно, что ложе попалась из жестковатых. Камешки впились в кожу у раны, оставленной колом.

— Тьфу ты, — проворчал я. — Повязка со спины слетела.

Вспомнив про укусы на руке, я посмотрел — и понял, что только две нашлепки из четырех уцелели. На нижней стороне руки пластыри еще держались, но где-то по дороге я потерял остальные два. Ранки, впрочем, не кровили.

— Сядь, — сказала Кэт.

Я сел и наклонился вперед.

— Да, отпала.

— Наверное, где-то по пути сюда. Я потел, как гиппопотам. И два пластыря с руки отклеились. Не знаю, когда успели.

— А есть разница? Кровь уже не идет.

— Это хорошо, — согласился я, — но мне бы следовало слезть вниз и поискать остатки повязки со спины. Она большая.

— Забудь про нее, — сказала Кэт.

— А если Снегович ее найдет?

— То — что случится? Когда он увидит, что нас нет в машине, он поймет, что мы подались в скалы. Куда нам еще деваться. Ему не нужна будет повязка, чтобы понять, где мы — прятаться тут больше негде. А теперь приляг, пожалуйста. Я еще не закончила.

Я откинулся на спину снова.

Кэт села по-турецки у моего плеча, склонилась надо мной и правой рукой продолжила обтирать мое лицо. Наверное, хотела, чтобы на мне не осталось ни капельки крови. Прервавшись ненадолго, она обмотала указательный палец тканью моей рубашки, послюнила и убрала потеки с моих век и уголков губ. Так обычно делают матери, вычищая чад от шоколадных разводов.

— Вот теперь — славно, — пробормотала она.

Расправив рубашку, она прикусила краешек подола и разорвала спереди до самого ворота. Орудуя быстро и умело, она превратила мою многострадальную одежку в ворох широких лоскутков с обтрепанными концами.

— Хорошая была рубашка, — вздохнул я.

— Уж прости, но в ее гибели не я виновата. Ты ее всю кровью заляпал.

Сделав из клочка что-то вроде заплатки, она мягко прижала ее к ране над бровью и прихватила длинной полоской потоньше.

— Носи с честью, — объявила она.

— Белую рубашку можно надеть два раза. Потом она становится серой и ее еще долго можно носить. С честью, — ухмыльнулся я.

Кэт рассмеялась.

— Все время я тебя чищу, — покачивая головой, она переключилась на мои грудь и живот. — Забавно, правда?

— Я просто такой монументальный человечище.

— Смотри, как бы твой монумент Снегом не завалило. — Кэт улыбнулась, но — как-то вяло и коротко. Потом — посерьезнела. — Мне очень жаль, что я впутала тебя в это, Сэм.

— А мне не жаль. Это факт.

— Я и думать не думала, что все пойдет так далеко. — Она посмотрела мне прямо в глаза. — Я думала, мы убьем Эллиота, свалим его где-нибудь в глуши, и этим все кончится. Как я только могла знать… что все будет вот так вот плохо.

— Кэт, слава Богу, что ты меня вытащила.

— Но я не должна была!

— Ты не понимаешь. Для меня все как-то даже слишком хорошо… До прошлой ночи я думал, что никогда не увижу тебя снова. Я почти смирился. И тут… вдруг… такой необычный шанс вновь оказаться с тобой…

— Ты так говоришь, будто быть со мной — невесть какое счастье.

— Ты — то единственное счастье, что имеет для меня значение.

Сказавши, я мигом осознал, как дешево и патетично это все, наверное, прозвучало. Но слово — не воробей. Да и после всего того, что мы с ней прошли, был ли мне смысл скрывать это от нее?

— Боже, Сэм, — сказала Кэт чуть дрогнувшим голосом. Прикрыла глаза рукой. — Почему я не вернулась к тебе сама?

— Наверное, не могла.

— Вот еще. — Она всхлипнула, смахнула слезы. — Ты был такой славный парень. А я просто оставила тебя за спиной.

— Твои родители переезжали.

— Да разве это оправдание? Да и потом… тогда мне казалось, что ты не тот парень, который мне нужен.

— Какого же парня тебе хотелось?

— Какого-нибудь озабоченного садиста, очевидно же. — Она положила руку мне на грудь и засмеялась, но смех больше напоминал сдавленные рыдания. — Жаль, что ты этого тогда не понял, правда? Забудь про поэзию и заставь меня кричать. Ох.