— Кто эта Ниловна?

— Да мать Павла, — в России так старших уважительно называют, то есть — по имени отца, а не по их собственному имени, а как её имя, — не помню.

Взгляд Евгения снова уплыл куда-то, его помятое лицо вдруг обрело странную жесткость, а слабый рот с припухшими губами подобрался в змеиной ухмылке. Потом он, словно спохватившись, вернулся в реальность и продолжал тоном стороннего расслабленно скучающего наблюдателя событий десятилетней давности, лениво снизошедшего до того, чтобы просветить чудака-иностранца.

— Да, все закончилось 21-го августа фальшивым комендантским часом: войска смирно стояли, никого не трогали, ожидая каких-то распоряжений «путчистов». Мне до сих пор кажется, что они сами себя напугали. Это и был их последний день. Как и следовало ожидать, — для этого не надо быть дельфийским оракулом, — толпа завелась и сама напала на войска, не знающие чем заняться. Пролилась кровь «защитников демократии», на которых никто не нападал, после чего ГКЧП обречён был стать «путчем». И для братии с телевидения, и для толпы в конце концов настал день пятый — 22-го августа, когда «снесли башню» главе МВД СССР, в составе которого подельники Горби сформировали отряды милиции особого назначения — ОМОН.

— Не понял, Евгений, что значит «снесли башню».

— Это означает, что кто-то сделал главе ОМОНА «чик», — Гальба сопроводил эти слова красноречивым жестом, но видя недоумение в моих глазах, пояснил: “Это ещё одна идиома. Она означает, что последнему Министру внутренних дел СССР — Пуго — снесли башку. Если верить официальной версии, то он сам застрелился, хотя всем по телевидению показали пистолет, который лежал на тумбочке, куда он его якобы сам положил после того, как выстрелил в себя. Ну а потом начался большой шмон всяких комитетов партии: областных, городских, районных и прочих помельче”.

— Что такое, шмон, Евгений, поясните, пожалуйста.

— Так в тюрьмах России называется обыск [17] , который сопровождается перетряхиванием всего содержимого камер, вещей заключенных и их личным досмотром, а Россию все западники охотно называют «тюрьмой народов». Правда, трудно понять, кто там был тюремщик; если русские, то они всегда жили хуже заключенных: обычной тюремной баланды и то на всех не хватало.

Видно было, что Евгений хотел дальше развить тему «тюремщика», но вдруг, словно наткнувшись на что-то в своих размышлениях, неожиданно замолчал. Я же был настолько поражен его рассказом, что у меня появились сомнения: не дурачит ли он меня. По мере того, как он продвигался в своем повествовании, картинки первого «пикника» вставали в моем воображении как сказочные иллюстрации к его рассказу с такой ясностью, что я уже был почти уверен — Евгений видел «пикники».

— Может, хватит намеков, спросить его прямо и дело с концом, — размышлял я. — Но как это сделать, тем более, что он не захотел вспомнить «цирк Шапиро», начав объяснять мне, что такое «шапито»? Если этот Гальба всё давно знает про «пикники» и даже то, как они связаны с событиями 11 сентября в Нью-Йорке и Вашингтоне, то мы с Холмсом просто напрасно тратим время? Э нет! Так можно далеко зайти. Надо продолжать беседу, как она идет, и постараться вытянуть из этого странного типа, как можно больше информации. Ну а в конце можно будет прямо спросить и про «пикники».

Хопкинс оставил нас и отошел к стойке бара, где о чём-то оживленно беседовал с длинноволосым молодящимся типом в кожаной куртке и потёртых джинсах. Евгений второй раз заказал кофе по-французски с ликером Гран Марнье, а я попросил чаю с лимоном и медом. Пока официант перенакрывал на стол, рассказчик, словно забыв о моем существовании, сидел, отвернувшись от окна, и, зажав ложечку между двумя пальцами, подобно перекладине качелей, ритмично позвякивал ею о край стеклянной вазочки с красиво уложенными печеньем и шоколадками. Я решил напомнить о себе.

— Я вижу, что события августа 91-го года вам были не по душе. Почему же вы сразу не уехали из России, а лишь спустя два года? На что-то надеялись?

Гальба молчал. То ли он так ушёл в себя, что действительно меня не слышал, то ли его заинтересовало нечто не имеющее отношение к теме нашего разговора. Я перехватил его, как мне казалось, отсутствующий взгляд и был немало удивлен тем, что он пристально смотрел на экран телевизора, установленный справа от стойки бара. Диктор заканчивал вечернюю сводку новостей CNN. В баре стоял обычный для таких мест гул, но если хорошо прислушаться, то кое-что можно было разобрать из сообщений комментатора новостей.

— Какое сегодня число? — спросил неожиданно Евгений, ни к кому не обращаясь и не отрывая взгляда от экрана телевизора.

— 4-е октября, если не ошибаюсь. Что-то интересное в вечерних новостях?

— Что-то интересное? — задумчиво повторил он мой вопрос и вдруг, не отрывая взгляда от экрана телевизора, медленно подбирая каждое слово, произнес нечто совсем несуразное, — Да, Ватсон, сегодня на Патриарших будет интересная история!

Тут он словно очнулся, увидел недоуменно-вопросительное выражение моего лица и заговорил уже вполне осмысленно.