— Это компенсация, — уточнил Леплевский.

— Это не компенсация, а — чтобы отделаться от людей.

— Но ты же взял? И он тоже взял, — кивнул Леплевский в сторону пригорюнившегося Дубчика.

— А как не взять? Ты бы не взял?

— Мне не платили. За брата не полагается.

— А я взял. Я на те деньги кухвайку себе купил.

— Ты купил фуфайку, а Дубчик поллитровку.

— Три бутылки, — тихо возразил Дубчик.

— Ну вот, даже три бутылки. И все пропили. В райфо снова вернули. И ты фуфайку пропьешь, — учитель вроде подтрунивал над Иваном-Снайпером, который ерзал на жестких корнях.

По всей видимости, простая логика учителя его обезоружила, и он не сумел возразить. Хотя и очень хотел.

— А что, больше нет? — после непродолжительной паузы спросил он почти спокойно.

— Больше нет. Кончилась, — показал хозяин пустую бутылку. — Разве что у Дубчика…

— Была у собаки хата! — бросил Иван-Снайпер, с усилием поднимаясь. — Пойду к Баранихе схожу.

Обычно при срочной надобности они бежали к бобылке Баранихе, у которой всегда что-нибудь находилось — бутылка самогона или кислого болгарского вина. Вино колхозники не любили, потому что слабое, «плохо брало». Однако пили и вино, хотя в меньших количествах, потому что, как говорили в деревне, вино — не водка, много не выпьешь.

— Так нам подождать или как? — спросил Леплевский.

— Ждите!

Иван скрылся за углом хаты, а двое остались на своих местах. Молча курили, не хотелось разговаривать. Леплевский хотя и не был молчуном от природы, но, оторванный от жизни в деревне, с односельчанами разговаривал редко и мало. Со многими это было ему неинтересно — учитель наперед знал, от кого что услышит. Иное дело за бутылкой, в застолье. Правда, жаль, что нельзя выпивать молча, приходилось высказываться. В общем, и в застолье было небезопасно: среди собутыльников вполне мог оказаться сексот. Сегодня вот молча выпили с Дубчиком, но приволокся этот балабон Снайпер, и Леплевский почувствовал: теперь надолго. Он уже не мог ограничиться одной бутылкой, появилось естественное желание добавить, а главное — встревожила принесенная Снайпером новость об Усове. На трезвую голову, возможно, все выглядело бы иначе, — на хмельную же Леплевский становился чересчур чувствительным, старые обиды остро оживали в его незаживающей памяти. С нарастающим гневом он думал об Усове. Гляди ты — явился, по существу, на место своего преступления, значит, здешних, тех, кто пострадал от него, ни во что не ставит. Или восстанавливает старые связи с сексотом Косатым? Или там, наверху, наметился новый поворот в большой политике? Как здесь, в деревне, узнаешь?

Всю жизнь Леплевский страдал за старшего брата Сергея, который когда-то первым в их немалой семье выбился в люди и тянул за собой остальных. После школы устроил младшего в учительский институт в Орше, учил и воспитывал. Воспитывал, конечно же, в коммунистическом духе, как и надлежало сознательному педагогу-большевику. Учиться в институте было нелегко, не хватало ни времени, ни учебников. Каждый раз после выхода очередного постановления ЦК партии брат советовал ему основательно проштудировать первоисточники, использовать дополнительную литературу, труды классиков марксизма-ленинизма. И еще приучал выступать на собраниях, проявлять активность, вырабатывать в себе классовую бдительность. Все это непросто давалось младшему Леплевскому, но он старался. В институте стал членом комсомольского бюро, агитатором, сдал нормы на значки ГТО, ГСО, «Ворошиловский стрелок». Раза два его уже вызывали на беседу в органы, похоже, имели что-то в виду. Что-то хорошее, может, решающее в его судьбе. И он ждал.

Все рухнуло однажды в полночь. Едва он прилег, засидевшись за конспектами «Краткого курса ВКП/б/», как в окно постучали. Брата не было дома, за день до того поехал в деревню помочь матери с дровами да и прихватить кой-каких продуктов для двух городских сыновей. Леплевский открыл, в комнатушку ввалилось человек шесть энкавэдэшников, подняли жену брата с грудным ребенком, потребовали хозяина. Леплевский сказал, что старшего брата нет дома. «Где он, отвечай быстро!» — приказал главный чекист с короткими, щеточкой усиками под ноздреватым носом. Леплевский некоторое время колебался, раздумывая, говорить правду или соврать. Но не стал врать, сказал честно, как было: брат в деревне, на днях должен вернуться. В деревне той ночью его и взяли. Но брал уже не тот с усиками, а местный уполномоченный Усов.

Потом много лет (до и после войны) Леплевский жалел, что сказал правду, может, надо было направить их по ложному следу — в Минск или в Витебск, пускай бы искали, теряли время. А самому предупредить брата, пусть сматывается куда-нибудь подальше. Некоторые в то время так и поступали. Но что ждало бы его самого, если б обман раскрылся? И без того несладко, временами он даже завидовал брату: если тот жив, то его хотя бы кормят. А каково прокормиться ему, отчисленному из института, оставшемуся без жилья, без прописки, без работы? Хорошо еще, что после нескольких месяцев скитания по чердакам и садовым будкам у знакомых приняли на железную дорогу путевым рабочим, что дало возможность дотянуть до войны. В войну, как железнодорожника, не мобилизовали, но оказался он в оккупации, едва не умер от тифа в родной деревне. Потом угнали в Германию на рурские шахты. А после войны завербовался в Карело-финскую, строил гидроэлектростанцию, учился заочно и лишь три года назад устроился учителем в районе.

В прошлом году его приняли в партию.

Леплевский встал из-за столика, подошел к изгороди. Солнце уже закатилось за лес, из ольшаника надвигались вечерние сумерки, сильнее запахло картофельной ботвой, потянуло дымком из соседней трубы. Спину в легкой сорочке пробирал озноб. Надо бы сходить в хату да накинуть пиджак, но учитель тянул время в ожидании посланца за добавкой. Дубчик в заношенной серой свитке также терпеливо ждал, подпирая худыми плечами еще тепловатые бревна.

— У тебя из родни кто-нибудь остался? — после долгого молчания спросил Леплевский.

— Никого.

— А сестра старшая? Клавдией, кажется, звали?

— Померла.

— А младшая?

— Тоже померла.

— Где старший сын Кондрусевича? Он же тебе двоюродным приходился?

— Тот в партизанку погиб.

— Так что же ты — один?

— Ну, — тихо подтвердил Дубчик.

Он и впрямь жил бобылем в старой хате, скотины никакой не держал, даже курицы, работал в колхозе по специальности «куда пошлют». Питался тем, что дадут, пил, сколько нальют. Вел себя тихо, неприметно. Если, случалось, где-нибудь перебирал, то там же и засыпал — хоть на лавке в хате, хоть под кустом в поле. Мужики его недолюбливали за неполноценность, а больше за склонность к дармовой выпивке и куреву; бабы, те даже любили — за безотказность. Если которой выпадала нужда в мужской работе — наколоть дров, забраться на крышу к трубе или выкопать могилу для умершего, бежали за Дубчиком. И тот никогда не отказывался. Про оплату не спрашивал, да ему редко и платили, — обычно совали на бутылку или саму бутылку, которую он тут же и выпивал с первым попавшимся собутыльником. Но и сам не упускал случая, если у кого-нибудь назревала выпивка. На нее Дубчик имел особый, почти совершенный нюх, никогда своего не прозевал.