— Это звучит тривиально, не правда ли? — саркастически спросил он. — Теперь уже нельзя начинать романы такими банальными завязками, не рискуя быть осмеянным. Это знамение времени.

— Куда же мы едем? — испуганно приподнимаясь, спросила Рената, как будто забыв все, что он ей говорил, но сейчас же покраснела и виновато улыбнулась. — Но не буду ли я ей в тягость?

— В тягость? Ирена будет счастлива. Она живет в мастерской, потому что ненавидит меблированные комнаты. Она сама себе и горничная, и кухарка. Одинокое создание, но одинокое не из мизантропии, а лишь по причине дефектов окружающих. Она вам понравится; я часто рассказывал ей о вас. Но что с вами, Рената?

Рената почувствовала себя совсем плохо. С трудом могла она подняться по лестнице, ведущей в квартиру Ирены Пунчу.

Гудштикер кратко объяснил Ирене, в чем дело. Четверть часа спустя Рената уже лежала в постели, и в этот же вечер к ней пригласили врача, молодого человека, жившего по соседству.

Ренату охватило ощущение какого-то чудесного покоя. Вокруг нее, то поднимаясь, то опускаясь, носились рои теней; какой-то благодетельный туман уносил ее далеко от ее собственных мыслей и всего окружающего. Лампа была настолько тускла, что можно было видеть голубоватый свет луны и небо, спустившееся точно стеклянный колокол, сквозь который не проникали внешние звуки. Вокруг нее двигалось призрачное существо, которого почти не было слышно и которое звали Иреной. Потом вдруг необъяснимо быстро настал день, как будто время сделало скачок, и кто-то откуда-то кричал: «Анна! Анна!» Вероятно, это звали Анну Ксиландер, которая еще спала. Вдруг в дверь постучали, и вошла фрау Зёдерборг, а в другую дверь — Гиза. Ирена предложила им стулья, и Рената засмеялась, потому что Гиза из страха перед фрау Зёдерборг не решалась говорить. «Она всегда такая, — сердито сказала фрау Зёдерборг. — Она никогда не говорит, но у нее развращенное воображение, и она себя еще покажет».

Гудштикер сидел тут же со скучающим видом.

— Надо больше заботиться о пищеварении, — сказал бог знает откуда взявшийся Стиве и благодушно развалился в кресле.

— Вы заразились от Зюссенгута, — иронически возразил Гудштикер. — К черту пищеварение! Не думаете ли вы посредством ревеня решить социальный вопрос?

Потом заговорила Гиза тихим, певучим голосом, и капли дождя висели в ее волосах.

— Как молодая девушка, я не должна была говорить об аисте. О нем можно было только думать. Но тогда я много страдала и не могла спать. Ужасно было думать обо всем этом и молчать. Это-то меня и погубило.

Потом оказалось, что Анна Ксиландер лежит с нею рядом, целует ее и шепчет: «Как ты прекрасна, ты должна быть моей…»

— В четырнадцать лет у меня была связь с нашим конюхом, — сказала фрау Зёдерборг. — Он был очень груб и бил меня, но именно это мне в нем и нравилось.

Доктор протер очки и, взглянув на термометр, сказал:

— Тридцать девять и семь. Все идет нормально.

Главной отличительной чертой характера Ирены Пунчу был скептицизм; будучи совершенно беззащитной, она располагала только одним оружием: насмешкой. Она была очень умна, но иногда ее забавляло прикидываться глупой; она презирала тех, кто жаловался на свою судьбу, и отличалась необыкновенной проницательностью.

Она на другой же день привезла от Анны Ксиландер вещи Ренаты и ее собаку, так что, придя в сознание, Рената с удовольствием увидела себя окруженной знакомыми предметами.

— Много я наговорила глупостей? — спросила она Ирену. — Ах, какая чудная погода! Совсем лето!

При первых звуках голоса Ренаты что-то зашевелилось в углу; это был Ангелус. Пес очень страдал, не понимая, почему его госпожа не оказывает ему больше никакого внимания. И теперь он, печально опустив уши, подошел к кровати и положил на край постели свою голову, так что Рената могла ее погладить. Тогда, вне себя от радости, он с громким лаем начал носиться по комнате от кровати к двери и обратно, как бы приглашая Ренату на прогулку.

Ирена рассказала ей, каким мрачным меланхоликом был до сих пор Ангелус; никакие соблазны кулинарного искусства не могли вызвать его благосклонности. Рената обвила рукой шею собаки, которая замурлыкала от нежности, точно кот. Она спросила о Гудштикере, и Ирена рассказала, что тот две ночи не отходил от ее постели.

— Я вообще не особенно симпатизирую ему, — сказала Ирена, — но это меня тронуло. Стало быть, вы ему действительно дороги. Человек нелегко жертвует своим сном.

— Почему вы не особенно симпатизируете ему? — спросила Рената.

— Во-первых, он писатель, то есть человек, на которого нельзя положиться. Во-вторых, он позирует, притворяясь искренним. В-третьих, он воображает, что отлично знает женщин.

— Он написал такие прекрасные книги.

— Для вас это имеет значение? Между тем это еще ни о чем не говорит. Занятие литературой только портит характер. А теперь лежите смирно и не разговаривайте больше.

Чтобы заставить Ренату лежать спокойно, Ирена начала рассказывать о заведении, куда она должна была через несколько дней поступить на работу, о сложности своих будущих обязанностей, требовавших напряжения всех мыслей и чувств и огромного терпения. Рассказывала она и о своей родине, о годах детства, о предчувствиях любви, бессознательно пробуждавшихся в молодом существе; о том, как ее воспитывали в полнейшем неведении жизни и запросов своего собственного тела; как в одну летнюю ночь на нее нашло что-то, побудившее ее броситься на шею мужчине, о котором она мечтала не больше, чем о новом платье.

— А между тем во мне живет вера, что на свете существует некто, созданный исключительно для меня, как и я для него. Я знаю, что он существует, но не нахожу его и не знаю, где искать. И может быть, я до конца жизни не найду его или найду слишком поздно. Так думают многие девушки, получившие сентиментальное воспитание; некоторые ищут слишком усердно и в чаду исканий забывают о том, что, собственно, искали, другие не решаются даже начать поиски… А теперь спите, милая фрейлейн, раньше вы так хорошо спали.