Шрифт:
– Все теперь думают, что мои оценки будут улучшаться. И только я один, ну то есть вместе с тобой, знаю, что не я их улучшаю, а всё это – лишь надувательство. Даже Счастливчик Люк меня поздравил. И я уверен, что мой отец тоже в курсе.
– И что с того?
– Да то, что я всех разочарую, а это тоска зеленая. Неизбежно. Я никогда не смогу повторить этот подвиг. На следующей же контрольной я рухну на самое дно, и всё станет ясно…
– Если только…
– Никаких «если»… Я тебе сразу говорю: жульничать не стану… Да и кстати, ты же сама…
– Допустим. Но я не предла…
Она замедлила шаг, и я понял, что мы пришли. Но я не собирался отпускать ее вот так. Я встал перед воротами и скрестил руки на груди.
– Давай начистоту: это ты или не ты?
Мари-Жозе спокойно искала ключи в сумке, ее рыжие кудри скрывали лицо.
– Хорошо. Это я.
Странно, но я потерял дар речи. Она посмотрела на меня, улыбнулась и закусила губу – всё это одновременно.
– И зачем ты это сделала? Разве не видишь, что у меня теперь проблемы? Примерно как с голодающими в Африке: устроишь им пир горой, а они тут же коньки отбросят. Со мной то же самое; надо было начинать с малого.
– Я не подумала. Это вообще на меня непохоже… жульничать, я хочу сказать… хотя и не думать тоже.
Несколько секунд я задавался вопросом, достойное ли это оправдание или нет. Красная армия высадила у меня в голове все свои батальоны.
– Мне нужно домой, я должна позаниматься на виолончели… но, если хочешь, заходи, послушаешь.
Я чуть не сказал, что я тоже музыкант, но сдержался. Мне было очень любопытно познакомиться с ее виолончелью. Но папа бы стал волноваться. А я бы заволновался, потому что он волнуется. Меня вообще очень раздражает, когда мы начинаем волноваться параллельно друг другу. И всё-таки я поплелся за Мари-Жозе. Мы прошли через сад по усыпанной гравием аллее, которая петляла вокруг деревьев всех видов и сортов. В какой-то момент она прошептала:
– Кстати, спасибо, что вернул бумагу в туалет для девочек…
Весь вечер я размышлял о случившемся. Моя голова стала похожа на тыкву, и папа сказал, что я странно выгляжу. В итоге пришлось улечься в постель с градусником. Когда папа спросил, что же такое со мной приключилось, я просто ответил:
– Я откусил больше, чем могу проглотить.
И так как он ничего не понял, пришлось объяснить:
– У меня лучшая оценка в классе.
Кстати, он уже был в курсе, потому что столкнулся со Счастливчиком Люком, который тренировался на своем велосипеде, и вместе они пришли к выводу, что для меня еще не всё потеряно.
Казалось, папа удивился, что я так мучаюсь из-за хорошей оценки, но ему предстояло еще кое-что доработать в «панаре», поэтому он оставил меня, заключив, что я вечно недоволен и просто не создан для счастья. В любом случае я не собирался углубляться в детали.
Я вспомнил, как мы провели время с Мари-Жозе. Пришлось целых полтора часа слушать, как она играет на виолончели Вивальди [22] , Баха [23] и Марена-что-то-там [24] – никогда о таком не слышал. В конце концов Мари-Жозе отложила смычок и спросила:
22
Антонио Лучо Вивальди (1678–1741) – итальянский композитор и скрипач-виртуоз. Его называют одним из крупнейших представителей итальянского скрипичного искусства XVIII века.
23
Иоганн Себастьян Бах (1685–1750) – немецкий композитор, органист и музыкальный педагог. Ярчайший представитель искусства барокко в музыке.
24
Имеется в виду Марен Маре (1656–1728) – французский композитор и исполнитель на виоле да гамба.
– Ты тоже любишь музыку?
– Да, – сказал я.
– Классическую или барокко?
– Марокко? При чём тут Марокко?
– Барокко, а не Марокко.
Я покраснел как помидор от собственной глупости.
Уж не знаю, в чём там разница, но барокко мне вообще ни о чём не говорило, я даже задумался, не ловушка ли это. Классическая казалась мне более… классической.
– Классику. Потому что второй вариант, понимаешь…
– Что именно из классики?
Я думал со скоростью сто километров в час. Времени хитрить не было. Вспомнился, уж не знаю почему, мой кролик, который умер в прошлом году, и название его корма – «Моцарт».
– Моцарт. Мой любимый классик – Моцарт.
И, облегченно улыбнувшись, подумал, что поищу информацию о Моцарте позже.
– Какое-то конкретное произведение?
– О… всего понемногу. Я вообще фанат.
Она принялась натирать смычок странной штукой – чем-то вроде воска.
– Что это? – спросил я, стараясь изобразить интерес.
– Канифоль. Чтобы смычок лучше скользил по струнам.
Ее движения походили на долгие поглаживания.
Я встал – в ногах забегали мурашки.
В книжном шкафу в алфавитном порядке стояли разные книги. Я тут же заметил, что почти все они о глазах, что странно. «Анатомия оптического нерва», «Патологии зрения», «Изучение слепоты» и так далее. И еще целая куча других с такими сложными названиями, что их можно было принять за научно-фантастические. Я спросил:
– Забавно, все эти книги – о глазах. Почему ты так этим интересуешься?
– Это для доклада.
– Какого доклада?
– Да знаешь, я предложила учительнице литературы сделать небольшой рассказ о книге, в которой Хелен Келлер описывает свою жизнь.