В начале сентября я огорошила родителей вопросом:

– Кто такой ублюдок?

Подруг тоже не наблюдалось. Меня отдали в престижную, английскую школу. Здесь дети были со всего города, а не из одного района. Ромка учился в четвертом классе, да еще и во вторую смену. В моей школе второй смены не было вообще. Если я не зубрила уроки, то утешалась Ванечкой. Он был потешный, но слишком мал для игр и забав.

Зимой случилось непредвиденное – нам дали «ордер». Что это такое, мы с Ромкой не знали. Сидели на диване дома у Черновых, глядя во все глаза на взбесившихся взрослых. Мамы рыдали на кухне, отцы пили «беленькую», хрустя огурцами. Дом гудел, словно разворошенный улей, все друг друга поздравляли, мужчины жали друг другу руки, женщины со слезами на глазах бросались в объятия. Баба Маня так сильно разволновалась, что у нее подскочило давление и пришлось вызывать «скорую». Людей в доме стало чуть не в три раза больше. У всех бабушек неожиданно обнаружились родственники, многие приехали из других городов. На детей, понятное дело, никто не обращал внимания. Мы путались под ногами, дергали взрослых за подолы:

– Что такое ордер? Что такое ордер?

От нас отмахивались. В общем, мы с Ромкой с трудом выяснили, что нас «расселяют». Еще одно странное слово. Мы утешились тем, что будем жить в одной доме. Вроде бы даже в одном подъезде. Только Черновым дадут трехкомнатную, а нам – двушку. Мы съездили в новый дом, посмотрели на дверь и, довольные увиденным, вернулись обратно. Суета в доме не утихала. С утра до вечера сновали какие-то незнакомые люди, носили коробки, диваны и шкафы.

– Посторонись, – то и дело слышалось с лестницы.

Вскоре суета стихла. Соседи съехали. Мы остались. Вместе с еще одной семьей с третьего этажа. В последний момент нам сказали, что нашу квартиру кому-то отдали. Мама пила валерьянку и беспрерывно плакала. Папа замкнулся в себе и пропадал на работе. В будни мы с мамой просиживали длинные очереди в райисполком. Я ждала в коридоре, мама выходила печальная и понурая.

Дом стоял пустой. Теперь мы стали полноправными хозяевами бальной залы, снесли перегородки. Легко можно было представить, как утомленные танцами дамы и кавалеры выходили на веранду подышать свежим воздухом и полюбоваться открывающимся видом на раскинувшийся внизу город. Я кружилась по залу, представляя себя Золушкой на балу или принцессой, ожидающей в заточении прекрасного принца. Я все больше погружалась в мир фантазий. Дом меня пугал. Гулкая внутренняя каменная лестница, ведущая в «конюшни», из-за сырости кишела пауками и ночными бабочками «павлиний глаз», в саду стоял ряд заколоченных сараев. Как-то я решилась зайти в наш, забрать чемодан фотографий, собранный мамой. Боязливо заглянула внутрь. На горе рассыпанных карточек храпел незнакомый мужчина. У меня случилась истерика.

Изредка мы навещали Черновых. Собирались все соседи, веселились, дядя Боря играл на баяне, тетя Люся пела. Штор не было, окна занавешивали одеялами. Но это не омрачало радости новоселов. Дом, в отличие от нашего старого, дышал свежей краской, во дворе тут и там валялись остатки строительного мусора. После таких походов мама становилась еще мрачнее, часто плакала. Так пролетели два года. Два года одиночества и пустоты. Нам и семье сверху каким-то чудом выделили по квартире. Совсем в другом районе. На мамино лицо вернулись краски, взбодрился отец. Теперь Черновы навещали нас в новом доме.

На смену тихим и мирным восьмидесятым пришли лихие девяностые. Тетя Люся попала в струю. Окончила курсы бухгалтеров, открыла собственный офис, занялась регистрацией новых фирм, которые росли и множились в новой России, как грибы после дождя. «Зашибала хорошую деньгу», купила Ромке машину. Он стал ее личным водителем. Ошалев от легких денег и свободы, тетя Люся начала выпивать, дальше – больше. Наше общение с Черновыми сводилось к редким поздравлениям на праздники.

Отгремели весенние грозы, мелькнуло жарким хвостом лето, унеся с собой знойные страсти, желтеют в альбоме фотографии трех карапузов в хэбэшных, стоящих колом трусиках, снег густо припорошил волосы. Вместо старого дома высится многоквартирный «муравейник», стоит в руинах санаторий. Давно уж нет тети Люси с дядей Борей, давно уж покоятся в земле мои родители. Ванечка осел в первопрестольной, создал семью, развелся, создал вторую. Ромка похоронил супругу, вырастил двоих сыновей. Я с мясом оторвала от себя мужа, с рук на руки передала другой… чужой. Уж давно отболело. Моя неугомонная дочь в поисках лучшей жизни забралась за океан. Общаемся в основном по «скайпу», лететь далеко, да уже и здоровье не то. Иногда подходит внучка, лепечет что-то на ломаном русском, тут же исчезает. Последний раз дочка и вовсе прилетела одна.

– А Элизабет где?

– Да не смогла прилететь, – отмахнулась дочь.

Только ближе к отъезду призналась – не захотела бойфренда оставлять.

– Ну, надо же, – возмутилась я. – Это в пятнадцать-то лет. Вот мы с твоим отцом…

– Мам, не начинай, – поморщилась дочь.

И так обидно стало, прям до слез.

***

За эти годы Ромка то возникал в моей жизни, то вновь пропадал. С его супругой мы не поладили. Даже на свадьбу не пригласили. Только родителей моих позвали. Да не очень-то и хотелось. Хоть… ну да, хотелось. Приревновала его ко мне, что ли? Кто ж теперь знает, как оно там было, столько воды утекло.

***

Встала рано, до рассвета, взяла заготовленную рассаду «анютиных глазок», очень уж их мама любила, ведро, лопату, отправилась на кладбище. Пока доберешься. К обеду из-за туч выглянуло солнце, стало жарко. Пока вскопала, пока рассаду высадила, пока за водой в другой конец кладбища сгоняла – умаялась. Села передохнуть, тыльной стороной пот со лба утираю. Вдруг вижу – Ромка, что ли, идет. Бодренько так идет, цветочки в руке несет. Наверное, к Надьке, супруге своей, собрался. Я помахала рукой. Подошел, сел рядышком.

– Как жизнь?

– Жисть – держисть, – пошутила я. – А ты куда такой нарядный? – Я оглядела его отглаженный костюм, белую рубашку. – Никак свататься собрался? – засмеялась.

Ромка оробел, заерзал. У меня аж дыхание перехватило.

– Вот дурак старый, – я шутливо толкнула его локтем.

– А почему нет, жизнь-то продолжается.

– Да какая уж там жизнь, – отмахнулась я, – то тут, то там болит, разве это жизнь?

– Жизнь, Машенька, жизнь.

Повисла неловкая пауза.