То, что мой внешний вид находится в состоянии не подходящем для портретной съемки, я поняла еще в самом начале вечера, пока Валентина Михайловна разглядывала меня с недоуменным видом. Но усугубить собственный позор, позволив запечатлеть все это на пленке и выставить на обозрение тысяч глаз, я не могла. Одна только мысль об этом была невыносимой для меня. Поэтому, попросив небольшую отсрочку, чтобы собраться с мыслями, я сбежала в ванную комнату (благо, на территории пусть шикарно обустроенной, но стандартно спланированной квартиры ванные и туалеты располагались почему-то на самом видном месте в коридоре).

Открыв кран с горячей водой, я спешно попыталась пригладить волосы, умылась, пощипала себя за щеки для более свежего вида, но полученный результат был все равно очень плох. Из зеркала на меня смотрела испуганная, раскрасневшаяся веснушчатая физиономия с рыжими бровями и ресницами, вокруг которой упрямыми вихрами топорщились мокрые, но по-прежнему непослушные волосы. От отчаяния мне хотелось заплакать. Ну как можно давать какое-то там интервью в подобном виде? И почему я раньше не задумывалась, как выгляжу во время своих выступлений, да и вообще, каждый день!

Неизвестно, чем бы закончились мои душевные терзания, потому что я была недалека от мысли запереться здесь, наедине со своим ужасным отражением и никуда больше не выходить, если бы в дверь настойчиво не постучали.

Подпрыгнув на месте, как пойманный на горячем воришка, я испуганно зажала руками рот, не зная, что сказать. Стук в дверь повторился, на этот раз еще более резко. Я по-прежнему молчала, застыв с круглыми от ужаса глазами.

— Алексия! Ты здесь? — донесся до моих ушей неожиданно приятный и мягкий голос. — Впусти меня. Это Валентина Михайловна. Впусти, не бойся, у меня кое-что есть для тебя.

Дрожащими руками я открыла защелку, впуская хозяйку дома, не в силах произнести ни слова и не зная, куда глаза деть. Мне почему-то было очень стыдно за все происходящее.

— Правильно, к фотосъемке надо подготовиться, — одобрительным тоном произнесла она, еще раз внимательно осматривая меня с головы до пят, и замечая следы моего неумелого прихорашивания. — Сейчас мы сделаем все, что надо, — заверила блистательная красавица, ставя на полку перед зеркалом маленькую сумочку-косметичку.

— Можно попробовать очень легкий макияж, — рассудила вслух Валентина Михайловна. — Девочке твоего возраста не пристало ярко краситься. Но ресницы и брови мы немного выделим. А ну-ка… смотри на меня. Не дергайся, — и она, раскрыв свою чудо-сумочку, извлекла оттуда невиданные ранее приспособления: карандаши, широкую кисть, еще какие-то затейливые тюбики. То, что это была жутко дефицитная французская косметика, доступная только избранным, я знать не могла, поэтому доверилась ей практически без стыда и страданий по поводу собственной никчемности.

Через десять минут приготовления были завершены. Я снова смотрела на свое отражение, но на этот раз не верила тому, что вижу. Неизвестно, какое волшебство сотворили легкие, невесомые взмахи кисти и пуховых подушечек, которыми орудовала Валентина Михайловна, но из зеркала на меня глядела совершенно другая, незнакомая девочка. Она тоже была рыжая и веснушчатая, но лицо ее светилось свежестью и задором, а нежно-персиковый румянец, разлившийся по щекам, лишь подчеркивал белизну ее кожи. А еще у нее появились брови и ресницы! Аккуратно подкрашенные в светло-коричневый цвет, они оттеняли самое красивое, чтобы было у этой новой девочки — глаза. Большие, темно-серые, таинственно сияющие — в них можно было утонуть, если смотреть слишком долго.

Чувствуя, что меня саму затягивает их отражение, я резко отстранилась от зеркала, вздрогнув, будто от испуга.

— Это не я.

— Это ты, — заверила Валентина Михайловна, одобрительно кивая и получая явное удовольствие от результата своих действий. — А давай-ка я тебя причешу! — внезапно заявила она звонким голосом, в порыве женского азарта забывая обо всех своих опасениях насчет моей детдомовской нечистоплотности.

У меня не было сил возражать, я просто боялась, что этот прекрасный сон сейчас закончится, и я проснусь у себя в кровати, как всегда, в пижаме, всклокоченная и с прежним, неволшебным лицом. Тем временем Валентина Михайловна проворными, тонкими пальцами расплела мои непослушные косички, и прошлась по волосам щеткой, от чего они распушились и засверкали в свете яркой лампы.

— Какие у тебя… красивые волосы, — вырвалось у нее, после чего она легонько и несмело погладила меня по голове, едва не доведя до обморока. Нерастраченная материнская нежность, практически похороненная в глубинах души, внезапно встрепенулась в Валентине Михайловне и просочилась наружу первыми несмелыми каплями, подтолкнув ее к еще более экзотическому поступку. Слегка приобняв меня за плечи, она наклонилась, посмотрела вместе со мной в зеркало и одобрительно произнесла:

— Ну что? Ты готова? Иди, пусть все тобой полюбуются! — и одарила очень красивой, точь-в-точь, как у Марка улыбкой.