Брюс смотрел на расписные стены часовни. В яслях Мария кормила новорожденного Младенца обнаженной грудью, а Иосиф взирал на них из деревянного кресла одесную. Они улыбались Брюсу. На переднем плане головы вола и осла обернулись и разглядывали его сверкающими скорбными глазами. Стоявший на заднем плане ангел зрил на него холодно, а выписанные сверху на латыни слова «Благовестие пастухам» словно сияли, как огонь в его теле.

Брюс преклонил голову, не в силах видеть ни улыбающееся лицо Пречистой Девы, ни укоризну ангела. Дело сделано, секрет в безопасности, как благовестил Киркпатрик, тяжело дыша после того, как ему пришлось удирать с места сожжения улик.

Грехом больше на его запятнанной душе. Брюс подумал о бежавшем человеке, которого убил, безупречно срубив на скаку; лишь после он увидал, что это был старый священник. Длинноногий заменил многие здешние души собственными прелатами, и простой люд, знал Брюс, ненавидел их лютой ненавистью, считая честной добычей, – но смерть священника, будь он англичанин или нет, ложится тяжким бременем на душу дворянина, пусть даже графа.

Проклятие Малахии [36] – руки его задрожали, и сжатая в них свеча пролила на поросшую черными волосами тыльную сторону ладони воск, застывший идеальными шариками, будто жемчугами.

Проклятие Малахии. Его отец пожертвовал храму в Клерво, где погребен святой, надел в Аннандейле в обмен за неугасимые свечи, и Брюс, сколько б ни твердил насмешливо, что отец напрочь лишился хребта, понимал, что все это из-за Проклятия Малахии. Каждый Брюс страшился его более всего на свете.

Каноники вели свой речитатив, и он старался вымарать Проклятие и мысль, что именно оно понудило его порешить одного из их собратьев на святой земле. Невинные, подумал он. Невинные всегда умирают.

Брюс видел плитку перед собой – серую потрескавшуюся плоскость. В верхнем уголке одной из них колебались буковки, мелкие и чуть заметные, и он ощутил отчаянную потребность ясно разглядеть их. Прищурившись, прочел: «d i us Me Fecit». Клеймо создателя, подумал Брюс. Альфредиус? Годфриус?

А потом до него вдруг дошло. Dominus Me Fecit. «Господь сотворил меня». И рука вдруг задрожала так неистово, что свеча выпала, облив воском костяшки пальцев. Клеймо создателя. «Господь сотворил меня. Я тот, кто я есть».

– Государь мой Каррик!

Голос заставил его обернуться, и в глазах, ослепленных пристальным взглядом на свет свечи и плитки, все поплыло.

– Господь сотворил меня, – пробормотал Брюс.

– Как и всех нас, – отозвался голос, хриплый и сочный от сытой жизни. Уишарт, узнал он.

Песнопения смокли, все головы обернулись; настоятель, проковыляв вперед, преклонил колени, и Уишарт протянул руку, дабы тот облобызал перстень. Перстня не было видно из-под латной рукавицы, и настоятель замешкался, но потом приложил губы к холодным шарнирным железным сегментам.

Уишарт едва удостоил его взглядом, глядя, как поднимается Брюс. Несомненно, Проклятие Малахии, подумал он про себя, видя угрюмый лик юного государя Каррика. Оно терзало его отца всю жизнь, но Уишарт уповал, что юношу чаша сия минует. Он знал предание с пятого на десятое: что-то о том, как предыдущий Брюс Аннандейлский посулил священнику отпустить приговоренного татя, а потом тайком повесил его. Сказанный священник, осерчав, проклял Брюсов – что представлялось Уишарту не очень-то вяжущимся со святостью, но пути Господни неисповедимы, а им-то Малахия в конце концов и стал: святым.

С той поры Брюсы и жили под сенью этого проклятия, и суждение юного Роберта, признался себе Уишарт, что оно совершенно подорвало мужество его отца, не так уж далеко от истины. Вряд ли удивительно, подумал Уишарт, когда ханжествующий попик, докучный обеденный гость, испортивший тебе аппетит, вдруг оказывается Малахией, помазанником Божьим, оделенным властью ангельской. Тут самое меньшее усомнишься в собственном везении. Что хуже, каждую больную корову, паршивую овцу и полегший хлеб относили на счет Проклятия, так что Брюсам то и дело приходилось усмирять угрюмых ропщущих простолюдинов.

– Я молился, – с укором провозгласил Роберт, и епископ, заморгав, потупил взор и взмахом длани велел настоятелю встать.

– Разумеется, – отвечал он, собрав всю свою жизнерадостность, – и вскорости я к тебе присоединюсь, попомни мои слова. Приор, ваша ризница прекрасно подойдет для тихой беседы.

Настоятель кивнул. Он не собирался молить о том, чего, как он понимал, желал весь клир – чтобы грабежам и мародерству положили конец, пообещав, что больше не будут убивать облаченных прелатов, – ибо когда епископ Глазго стоит в кольчужных рубахе, штанах и капюшоне, время для этого неподходящее. Палица, болтавшаяся на темляке у одного из бронированных кулаков, была единственным ироничным напоминанием, что он епископ Шотландской церкви и не смеет обращать клинок против кого бы то ни было – впрочем, похоже, ему отнюдь не возбраняется забить человека до смерти.