– Ци'мри, - сказал в конце концов о нем Ньюн, который поднялся и некоторое время вглядывался в его лицо.

Презрение в голосе мри обжигало. Ньюн пошел прочь, и возмущенный этим Дункан нашел в себе силы справиться с затуманенным сознанием и подняться. Он сразу же почувствовал дурноту, но на этот раз успел добраться до туалета, а потом, смахивая ресницами слезы с глаз, умыл лицо и попытался совладать с дрожью, которая сотрясала его конечности.

Он вернулся в каюту и попробовал ходить из угла в угол. Но когда он дошел до середины, в голове у него помутилось, и он потерял равновесие. Он рванулся к стене, как сумасшедший, протягивая руки, и, обессиленный, прислонился к ней.

Ньюн стоял, наблюдая. Он, казалось, недоумевал, осматривая Дункана сверху до низу; лицо закрывала вуаль.

– Ты был кел'еном, - сказал наконец Ньюн.
– Кто же ты теперь?

Дункан постарался что-нибудь сказать, но слова застряли у него в горле. Ньюн подошел к своему убогому ложу и уселся там, и Дункан тоже сел на твердый пол, желая подняться и идти, и доказать мри, что тот неправ. Но сил не было. Презрение Ньюна терзало его. Вспомнив о времени, Дункан попытался подсчитать, сколько дней он провел подобным образом, без мыслей, сбитый с толку.

– Вопрос, - сказал Дункан на хол'эйри.
– Сколько дней... сколько дней прошло?

Он не ожидал, что Ньюн ответит, заранее приготовившись к молчанию или злобе.

– Четыре, - тихо сказал Ньюн.
– Четыре, со времени начала твоей болезни.

– Помоги мне, - попросил Дункан, с трудом открывая рот.
– Помоги мне подняться.

Мри молча поднялся и подошел к нему, и взял за руку, поставил его на ноги и помог ему идти; опираясь на него, Стэн мог двигаться. Дункан старался привести свои чувства в порядок, и, пытаясь обмануть их, убедил Ньюна сопровождать его при обходе их сектора, стремясь заняться привычными делами.

Он отдохнул, как мог, мускулы были по-прежнему напряжены; и на следующее утро начал все снова, и на следующее... и на следующее, твердо решив, что новый прыжок не выведет его из строя.

Это случилось через несколько дней; и на этот раз Дункан поднялся, крепко ухватившись за поручень, борясь с тошнотой. Немного погодя он решил пройтись по каюте, и это ему удалось; потом, задыхаясь, он добрался до своего ложа.

Он мог, подумал Дункан, чувствуя, как в нем поднимается горечь, позволить мри умереть, оставшись в комфорте и безопасности; он ненавидел способность Ньюна переносить прыжки, его необъяснимую установку сознания, которая позволяла выдержать постепенный вход в подпространство и выход из него.

А Ньюн, так или иначе ощущая его горечь или нет, соизволил заговорить с ним снова - сидя рядом, мри произносил длинные монологи на хол'эйри, словно остальное его не касалось. Временами он пел монотонные песнопения, и настаивал, чтобы Дункан повторял их, заучивал их: Дункан нехотя подчинялся - лишь бы его в конце концов оставили в покое - и вновь были бесконечные вереницы имен, и рождений, и слов, которые ничего не значили для него. Все это его не интересовало - но в конце концов ему стало просто жаль мри, который наполнял историей, мифами своей расы столь ненадежный сосуд. Он чувствовал, что катится вниз: битва выиграна слишком поздно. Его часто мучила рвота; конечности слабели; он становился худым как мри, и более хрупким.

– Я умираю, - поведал он Ньюну, когда изучил хол'эйри настолько, чтобы сказать это. Ньюн печально посмотрел на него и снял вуаль, что означало желание поговорить очень откровенно; но Дункан не снял вуаль, предпочитая скрывать свое лицо.

– Ты хочешь умереть?
– спросил его Ньюн с глубоким уважением. На мгновение Дункан испугался, решив, что мри немедленно поможет ему в этом, потому что скажи мри: "Ты желаешь чашку воды?" - тон был бы тем же самым.

Он поискал подходящие слова.

– Я хочу, - сказал он, - пойти с вами. Но я не могу есть. Я не могу спать. Нет, я не хочу умирать. Но я умираю.

Ньюн сдвинул брови. Глаза его мигнули. Он протянул изящную, золотистую руку и коснулся рукава Дункана. Это был странный жест, акт сострадания - Стэн достаточно изучил мри, чтобы понять это.

– Не умирай, - серьезно попросил его мри.

Дункан едва сдержал готовые прорваться рыдания.

– Мы должны играть в шон'ай, - сказал Ньюн.

Это было безумием. Дункан хотел было отказаться, потому что руки его дрожали, и он знал, что будет промахиваться: ему показалось, что лучшего способа покончить с собой не придумаешь. Но мягкость Ньюна обещала другое, обещала дружбу, занятие на долгие часы. Игрок не мог думать ни о чем другом, когда играл в шон'ай.

По соседству с красной звездой, пять дней без прыжка, они играли в шон'ай и говорили друг с другом, незакрытые вуалями. Игру сопровождало песнопение, и руки отбивали ритм - так играть было еще труднее. Но Дункан научился, и теперь, даже засыпая, он чувствовал этот ритм, который завораживал, завладевал всем его разумом; и впервые за много-много ночей он спал глубоким сном, и утром он ел больше, чем, как ему казалось, был способен.

На шестой день, рядом со звездой, ритм игры стал более быстрым, и Дункан терпел боль от попадания по кости, и научился обходиться без сострадания Ньюна.