Критическая ситуация, в какой мы очутились, гораздо более принципиальна по неявному содержанию, чем ее манифестации, непосредственно наблюдаемые в захлебнувшемся глобализме, в пока еще отнюдь не приостановленном потеплении климата, в использовании блага телекоммуникации во зло, которое являют собой похищение чужих данных, шантаж, угрожающий выведением из строя промышленных объектов, нарушение копирайта и прочие случаи бесцеремонной дигитальной агрессивности. За всеми этими показателями неблагополучия, которые кажутся поддающимися коррекции, прячется то, что едва ли преодолимо, – вызревавшая в течение последнего полувека и наконец созревшая неспособность социокультуры выполнять свою задачу. На всем своем протяжении, начиная с культа незабвенных предков и ухода за могилами, социокультура преследовала сотериологическую цель, проповедуя спасение человека и общества по ту сторону от здесь и сейчас: то ли в загробном царстве, то ли в утопическом государстве мудрых, то ли в коммунизме, то ли в бессмертии избранной расы. В нашей павшей истории здесь и сейчас заслонили собой инобытие. Обсессивное увлечение публики здоровым питанием и Nordic Walking было призвано заместить спасение в символическом порядке хотя бы утешительным отсрочиванием смерти. Затягивание жизни привело к тому, что в западных странах не хватает персонала, обслуживающего сенильно-немощную часть населения. Тела, которые абсолютизировал дух обозревавшейся эпохи, нельзя удержать от деградации никакими доступными им же средствами. Роботы, которыми прельщена социокультура, уступающая себя технической цивилизации, – плод отчаяния общества, разуверившегося в спасении человека.

Kairоs – вот слово, кочующее по современным философским сочинениям, тематизирующим социокультурную темпоральность. Оно всплывает, к примеру, и у Джорджо Агамбена, рассуждающего (надо заметить, очень глубоко) о времени сего часа, предшествующего времени Мессии [7] ; и у Михаила Ямпольского, ведущего речь о прямо противоположном мессианизму – о мире без будущего [8] (я не одинок в диагнозе, поставленном эпохальной болезни); и у Валерия Подороги, для которого нет никакого «отложенного времени», а есть только повторяющее себя настоящее [9] (вспомним Кон-Бендитов); и у Франсуа Жюльена, предпочитающего (со ссылкой на китайскую мудрость) вечности переходность без конца [10] . Боюсь, что актуальность этого слова компенсаторна. Оно неприложимо к нашей реальности. В каком бы решительном моменте (kairоs) она ни сгущалась, она заставляет нас, вразрез со своими поверхностными конфигурациями, переживать как хроническую длительность неснимаемые напряжения между общечеловеческим и узко национальным, культурой и взбунтовавшейся против ее насилия природой, богатыми и бедными, всеоткрытостью телекоммуникации и усиливающимся вмешательством надзорных органов в то, что происходит в электронном пространстве. История, зашедшая в тупик, противоречит самой себе и потому обрекает на антиномичность порождаемую ею социальность.

Сегодня и позавчера. Те свободы, которые одну за другой обеспечивал себе человек нашей эпохи и завоевание которых увенчалось превращением национально-государственных границ в проницаемые для глобализовавшегося предприимчивого хозяйствования, подвергаются теперь отмене и уступают место мелочно запретительному законотворчеству. Небывало возросшая значимость частного мнения, потеснившего благодаря интернету веру в признанные обществом авторитеты, вызывает попытки государств поставить обмен информацией в электронном пространстве под свой неусыпный контроль. Умственная продукция, ценная в той мере, в какой она запредельна месту и времени своего происхождения, все более и более обязывается в разных странах отвечать национальным интересам в ущерб универсальности (так, в Германии вошел в обиход термин «Leitkultur», а Россия открыла было сезон охоты на «пятую колонну» – на критически настроенную интеллигенцию).

Общий смысл эмансипаторного порыва, охватившего поколение 1968 года, состоял в том, чтобы сделать индивидуальность независимой от заданий, какие она получает со стороны общества, официальных институций, церкви, сложившихся «дискурсивных практик», короче, в том, чтобы демобилизовать ее со службы во имя «символического порядка», заклейменного его постмодернистскими критиками в качестве искажающего истину. Что есть действительно адекватная власть для Фуко, как не господство человека над собственным телом? По мере истощения эпохальной энергии социокультура повернулась лицом к своему прошлому и ринулась назад – к тому положению дел, которое существовало до шестидесятнических инициатив. Переживаемый нами регресс имеет две черты, не позволяющие считать его простой реставрацией мобилизационных режимов 1920–1950-х годов.

Во-первых, при всей тоске многих стран Европы и Азии, включая сюда Россию, по тоталитарному прошлому оно если и восстанавливается, то в вырожденном виде. «Особые пути», по которым шли Советская Россия и гитлеровская Германия, были проложены идеологиями (соответственно: коммунистической и расовой). Социальные тела в «одной отдельно взятой стране», строящей социализм, и в псевдоаристократическом «народном государстве» избранников по крови подчинялись армейской дисциплине, откликаясь на идейный призыв. Он отсутствует в текущей современности с ее интеллектуальной нищетой. Не вдохновленный идейно, ностальгический тоталитаризм мобилизует по преимуществу тела, пренебрегая футурологическим воображением. Именно поэтому он выливается в национализм и популизм. Вызвать к жизни единодушие можно в наши дни, лишь активизируя память людей об их общем происхождении, об их генеалогии. Сегодняшний тоталитаризм имитационен, и, как всякое подражание, он перенимает у источника его внешние признаки, не будучи способен воспроизвести его содержание. Теперешние режимы, отстаивающие право на свою замкнутость и особость, на укорененность в национальном/местном сознании, внутренне пусты. Они недолгосрочны, потому что традиции закладывают не копии, а оригиналы. Возвратный тоталитаризм (известный под именами «управляемой демократии» [11] и «авторитарного правления») неполноценен в сравнении с тем, что ему предшествовал, наталкиваясь на отпор со стороны оппозиции, с которой не в силах справиться (как о том свидетельствуют, к примеру, выборы градоначальника Стамбула, принесшие победу противнику автократа Реджепа Тайипа Эрдогана, или московские протестные демонстрации, состоявшиеся вопреки запрещению летом 2019 года). Биополитика, которая была основана в 1920–1950-х годах на насилии над социальным телом, обязываемым к принудительному труду и воинскому пожертвованию собой, модифицировалась сегодня так, что стала увещевательной, апеллирующей к этнической, то есть врожденной, солидарности лиц, которыми ей хотелось бы манипулировать.

Во-вторых, разыгрывающаяся у нас на глазах попытка воссоздать строй мобилизационной социокультуры стыдливо стилизуется под те инициативы, которые в начале нынешней эпохи были призваны как раз сломать тоталитарный порядок. Финал периода выдает себя за вступление к нему, не желая признавать свою кратковременность и дегенеративность. Подобно тому как революция 1968 года восставала против массмедиа, апологетически обслуживавших устаревшую социальную систему (в Берлине – против шпрингеровского газетного концерна), популизм новейшего пошиба в лице Дональда Трампа или лидеров партии «Альтернатива для Германии» выказывает крайнее недовольство журналистским мейнстримом, на сей раз либеральным и критически-расследовательским. (Нет ничего удивительного в том, что в моду, всегда чуткую к социальному дрейфу, снова вошли брюки дудочкой, кургузые пальто и мебель на растопыренных ножках – стиль, празднующий свой шестидесятилетний юбилей, как и в том, что киноискусство последних лет с особой охотой бросает взгляд на зарождение нашего периода, будь то «Довлатов» (2018) Алексея Германа-младшего или куда более талантливый фильм Квентина Тарантино «Однажды в Голливуде» (2019), отсылающий нас к убийству в 1969 году бандой Чарльза Мэнсона актрисы Шэрон Тэйт.) По образцу вчерашних левых сегодняшние правые возмущаются политкорректностью, рядясь в диссидентские одежды не со своего плеча. Протест против истеблишмента, сформировавший когда-то миноритарную контркультуру и выведший молодежь на улицу, инструментализуется сейчас политиками шовинистического толка, опирающимися на неприязнь электората к меньшинствам и мигрантам, поток которых захлестнул Западную Европу и Северную Америку. В России Кремль потакает антиэлитарным народным настроениям, чем гарантирует неколебимость своей высшей власти, поощряя проводимые правовыми органами периодические разоблачения коррупции в им же сформированном чиновничьем аппарате. Провозгласившая уникальность своего «мира» и имеющих в нем хождение ценностей, Россия на самом деле захвачена глобальным процессом, как и другие страны, возводящие захолустную провинциальность в универсальный принцип. Не случайно России столь близки по духу такие ретроактивные движения в Западной и Восточной Европе, как «Национальный фронт», возглавляемый Марин Ле Пен, «Партия независимости Соединенного Королевства» Найджела Фараджа или «Фидес» Виктора Орбана. Меня ранит дурной вкус Кремля и его страсть к самоповторам (Молотов и Риббентроп снова протягивают друг другу руки). Не все ли равно по большому счету, на какое вероисповедание опирается светская власть в своем запоздалом стремлении быть тотальной, проникающей даже в души людей – на православие ли, как в России, на католицизм ли, в союзе с которым выступает правящая в Польше партия «Право и справедливость» Ярослава Качиньского, на ислам, одержавший победу над кемализмом в Турции Эрдогана, или на индуизм, который Нарендра Моди подверг огосударствлению? И все же Россия остается, несмотря на вовлеченность в общий исторический поток, своеобразной, как уж повелось. Если на Западе урезание индивидуального волеизъявления имеет более или менее рациональное обоснование (скажем, экологическое: сократи потребности, иначе грядущим поколениям будет угрожать природная катастрофа!), то в России запретительство (испек булочку с маком – садись в тюрьму, Эскобар ты этакий!) иррационально, подобно арбитрарному табуированию в архаических обществах, следует не разуму, дисциплинирующему, по Канту, человека, а желанию несвободы.

Конец ознакомительного фрагмента.